Глафира зацепилась за это слово – «деньги». По крайней мере,
оно было понятным и материальным, единственным материальным во всей этой
истории.
– Ну деньги, ну и что? Разлогов каждый месяц переводил
Марине Олеговне деньги, и я решила, что все должно оставаться, как при нем…
– Врешь! – просипела старуха. – Ты все врешь, брешешь!
Она как будто лаяла, и Глафире показалось, что бабка вот-вот
вцепится ей в горло.
Прохоров наконец сообразил, что нужно сделать. Он отвинтил
пробку, кое-как вытащил из бутылочного горлышка пластмассовый дозатор и хлебнул
от души. И посмотрел, сколько там осталось. Осталось маловато.
– Думай! – приказал он зареванной Олесе. – Думай, дура! Куда
ты могла деть кольцо?! Потеряла? Подарила? Проиграла в казино?!
– Дрюнь, ну ничего я не проигрывала, я месяц уже к Рустамке
ни ногой! – Так звали содержателя игорного дома «только для своих» на Кудрицком
мосту. – И не бывает у меня никто! И не дарила я! Чегой-то я стану свое
раздаривать?! Мне самой не так чтоб много дарили!
Она таращила глаза, из которых пропал лихорадочный блеск,
зато теперь вокруг них было густо намазано черным и почему-то красным. Должно
быть, она вытирала и рот, и глаза, вот помада теперь и размазалась по всей
физиономии.
– Господи, – простонал Прохоров и потер под «неглиже» грудь
с левой стороны. Там, слева, было как-то тяжело и саднило.
Еще не хватает! Надо бы к кардиологу сходить, провериться…
– Господи, – повторил он, – что за наказание такое?..
Главное, какого хрена тебя в редакцию понесло?! Скандалы закатывать?! Ты что,
кольцо это в лавке купила?!
– Ну Дрюня! Ну сглупила я! Но когда я его хватилася, а в
коробушке шиш, меня чуть кондратий не хватил! Вот клянусь тебе! Я побежала к
тебе прям, глаза не накрасила! А что мне было делать? А? – Она скривила губы в
размазанной помаде, потянулась к бутылке, примерилась хлебнуть, но Прохоров ее
отобрал и налил ей в чашку. Почему-то от мысли, что перепачканные помадой губы
будут елозить по его бутылке, ему стало противно.
– Кто был у тебя после моих архаровцев? Ну?! Кто-то же
наверняка был! Давай, давай, вспоминай! Шевели мозгами!
Совершенно несчастная Олеся Светозарова шмыгнула раскисшим
носом, подхватила кошку Дженнифер и прижала ее боком к выдающейся атласной
груди.
– Кто был, кто был… Откуда я…
Прохоров слегка надвинулся на нее, и она забормотала:
– Сейчас, сейчас, Дрюнечка, миленький… Ну кто, кто… Прислуга
Райка была, это ясен пень, она каждый день бывает, только в будуар я ее ни-ни,
не пускаю. Герка был, ну массажист. Но он всегда внизу ошивается, я его наверх
не приглашаю, нечего ему там делать. Потом Ксюха заезжала на крэпы…
– Куда заезжала? – не понял Прохоров.
– Ко мне, – честно ответила Олеся, стараясь быть полезной, –
на крэпы.
– На какие крэпы?!
– Дрюнь, ну крэпы по-французски – это блинчики, ты что, не
знаешь? На крэпы с лососем Ксюха притащилась, и с ней Светка. Мы потом поехали
Лере подарок покупать. – Тут Олеся засмеялась. – Но так ни шиша и не купили,
представляешь? Зависли в «Тайском воздухе», а потом Светке ее папик позвонил, и
мы все вместе в «Дом на берегу» свалили, а там кальянчики всякие, потом еще
Зарина со своим новеньким подъехала, а Светкин папик нажрался в жопу и свой
«Хаммер» где-то приложил не по-детски! Ладно бы еще водила, а то ведь сам,
своими руками…
– Стоп, – заорал Прохоров, – стоп! Кто мог забрать у тебя
кольцо?! Светка?! Ксюха?! Папик?!
– Ай ладно! Ну что ты городишь?
– Тогда кто?! Кто еще приезжал?! Только после, после
фотосессии?!
– Володечка приезжал, – выпалила Олеся. – Точно, Володечка,
бедненький, он потом умер так неожиданно…
– Я знаю, что умер, – перебил Прохоров, и в спине у него
стало холодно. – Ты показывала ему кольцо?
Олеся смотрела на него во все глаза – так он изменился за
одну секунду. Постарел и осунулся.
Надо же, как бывает. Был молодой импозантный мужчина, а стал
древним стариком.
– Ну? – повторил Прохоров. – Показывала? – И подумал – от ее
ответа зависит жизнь.
– Не помню, – небрежно сказала Олеся. – Кажется, да.
Отыскав валокордин, Глафира на глаз накапала в стаканчик и
подала старухе. Та выпила.
– Поди, там у меня в саквояже… нитроглицерин… в карманчике…
подай.
Глафира побежала, отыскала нитроглицерин.
– Никогда в жизни ни копейки не дал, – монотонно и горестно
говорила старуха, причмокнув бескровными губами, как будто сосала леденец. – Ни
одной копеечки он Марине никогда не давал! А она гордая. И сильная. Не просила.
А если, говорит, Верочка, он и принесет, ничего мне от него, иуды, не надобно!
– Разлогов – иуда? – уточнила Глафира.
Старуха кивнула и закрыла глаза. Глафира пошла к ящику с лекарствами
и накапала себе валокордину тоже. Руки у нее тряслись.
Что такое ты мог натворить, подумала она и залпом проглотила
вонючую жидкость, от которой ее моментально затошнило. Кем ты был, Владимир
Разлогов?!
– А ты ей так и ляпнула, безмозглая, – мол, знаю, что давал,
знаю, сколько давал! А вот что он ей давал! – и тут бабка сложила из узловатых
пальцев неправдоподобно огромный и уродливый шиш.
– Да… – пробормотала Глафира, подошла и села рядом со
старухой, – но я-то знаю…
– Чего ты знаешь?! Чего такое ты знаешь?! Как инвалида
растить?! И каково это, тоже знаешь?! Одной, без помощи-поддержки?! День и ночь
в поте лица вкалывать?! А она талантливая! Вам всем не чета!
– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь смотреть
только на коробку с имбирным печеньем. Все остальное кружилось у нее перед
глазами, вертелось и ходило ходуном. Сердце тоже ходило ходуном. – Вы говорите…
о ком? Кто растит инвалида?..
– Марина, – горько вымолвила старуха. – Она ребеночка-то
дождаться не могла, так радовалась, так хотела! А пес этот твой избил ее
смертным боем. Вот мальчонка-то и родился убогим. Ну тут пес, ясное дело, с ней
разженился, а с тобой снюхался. А Мариночка одна этот крест несет. И никто,
никто ей никогда не помог, что там копейки, полушки не дал!..
«Все, – подумала Глафира. – Вот теперь уж точно все. Моей
жизни пришел конец. Больше ничего и никогда не будет».
– И не смей ты никогда в дом к нам являться! – с сердцем, но
тихо попросила старуха. – Чтоб близко к Марине не подходила! Слышишь ты меня,
девка? Или в курином обмороке пребываешь?
