Что еще Разлогов мог с ним сделать? Вернуть Глафире?! Вряд
ли! Как бы он объяснил ей, что забрал ее, Глафирино, кольцо у собственной
любовницы?! Нет, пожалуй, самый важный вопрос – именно Глафира! Отдал он ей
кольцо или не отдал! Если не отдал и оно пропало, значит, все в порядке. А
если… отдал?! Что тогда?
Собственно, на этом кольце и была построена вся комбинация –
и она почти удалась! Нет, она во всех отношениях удалась, но Разлогов умер, и
оказалось, что комбинация была ни к чему! Все это было совершенно не нужно,
потому что Разлогов возьми и умри, и все решилось само собой! Так просто, без
всяких комбинаций.
Если Разлогов вернул Глафире кольцо, значит, он должен был
что-то ей объяснить – а как бы он стал объяснять? Он-то ведь про комбинацию
ничего не знал и мог только догадываться, как кольцо оказалось у Олеси. Он
быстро бы догадался – и тогда конец всему, но он умер и ни о чем догадаться уже
не сможет! Как вовремя он догадался умереть!
Прохоров схватился за голову – мокро, противно, холодно! И
мысли такие же мокрые, холодные!
Фотографию Глафира точно видела, Прохоров об этом
позаботился. Впрочем, это было уже не так и важно, ведь Разлогов-то умер! Но
Прохорову хотелось еще последнего штриха, так сказать, завершающего всю
картину. Это было бы красиво, и потом, не пропадать же задумке! Все логично и
по-своему честно. Жена видит в журнале фотографии любовницы. Ей неприятно, но
не смертельно. На пальце у любовницы – между прочим, юной, между прочим,
прелестной – она замечает собственное кольцо. Она его узнает, конечно! Она
оскорблена, и ее отношениям с мужем, и без того натянутым, приходит конец. Все
рвется. Прохоров выиграл.
А… если Разлогов успел объяснить Глафире, что никакое кольцо
Олесе Светозаровой он не дарил и это все подлог, значит, Прохоров проиграл!
Глафира все сопоставит очень быстро – умная девушка, хоть и не так юна и
прелестна, как Олеся! И тогда… конец.
Господи, лучше бы это идиотское кольцо утащил Дэн Столетов.
– Дрюнчик-ик! Ну что такое? Ну подумаешь, какая проблема! Ну
я уж и сама не рада, что тебе пожаловалась! Пропало и пропало!
– У меня жизнь из-за тебя пропала, дура, – тускло сказал
Прохоров. – Ну кто тебя просил ему показывать, а? Впрочем, что с тебя взять…
Олеся обиделась.
– Ты же меня не предупредил, – сказала она и сложила губки,
– вот если б ты меня предупредил…
– Да откуда я знал, что он к тебе припрется и в твою дурью
башку взбредет ему кольцо совать? Я же тебе сказал – только на съемку! А потом
положить и не трогать его никогда!
– Так я же и не носила! Я его только дома… А Володечка ко
мне и вправду только один разочек и приезжал! Ой, злой такой был, у-ужас! Мы,
говорит, с тобой, Олеся, должны, говорит, расстаться! А сам злющий-злющий, как
Бармалей. Дрюнь, посмотри, у меня здеся что? Прыщ, что ли, вскочил?
– Дальше что было?
– А?
– Дальше?! Что дальше?!
Она выбралась из кровати, подошла к зеркалу, зажгла лампочку
в резном абажуре и стала сосредоточенно рассматривать предполагаемый прыщ.
– А что дальше? Ничего не было! Посидел да уехал. Этому
своему заместителю названивал, Марку! А Марк – фашист! Его все боятся, там, у
них на работе. Володечка его сильно не любил. Все у него бумаги какие-то
спрашивал, а тот, навроде того, что не знал про бумаги. Ну во-от… Говорит,
расстаемся мы с тобой, Олеся, миром. Больше ты мне не звони, да и номер я,
говорит, ясен пень, поменяю. Машина, говорит, тебе остается, ну и прочее там,
всяко разно…
– А кольцо?
Олеся потупилась, перекинула через плечо затейливо
заплетенную косу, в которой своих волос, Прохоров знал, была примерно треть,
остальные искусственные, накладные.
– Ну-у, кольцо… Тут я ему и говорю, посмотри, мол,
Володечка, какие я подарочки от поклонников получаю!
– Д-д-дура, – стуча зубами от ненависти, выговорил Прохоров,
но Олеся была девушкой закаленной, обижалась редко, а на Прохорова вообще
никогда.
– Ну он и спрашивает, а где, спрашивает, ты такое колечко
надыбала? А я ему – любимый человек подарил! Ну ты мне так сказал в интервью
отвечать! Любимый, мол, и точка. Не-ет, Дрюнь, я б ему никакие кольца под нос
сувать не стала, но он ведь бросать меня приехал, зараза такая! Если б не
бросал, я бы, конечно, ни слова, ни полслова ему не сказала! Он же думал, что я
его на самом деле обожаю, жить без него не могу!
Тут она отвернулась от зеркала, прыгнула на Прохорова и
пропела нежно:
– Он же не знал, дурашка, что я люблю Дрюнечку! И больше
никого! А ты меня любишь?
– Я тебя ненавижу, – отчеканил Прохоров.
Старуха мыкалась на крыльце под фонарями. В руках у нее был
плед.
– Сдурела! – начала она, когда мрачная и бледная Глафира
показалась на дорожке. – Куда кинулась-то из дому? Топиться, что ль, побежала?!
Или лягух по лесу ловить? Дак они все спят, лягухи-то!
Она накинула Глафире на плечи плед и заглянула в лицо.
– Давай-давай! Шагай!
Глафира, тяжело ступая, как будто на плечах у нее лежал
мешок с цементом, держась за перила, кое-как забралась на крыльцо и вошла в
дом. Старуха прикрыла за ней дверь.
– Чаю щас подам. А ты сядь и сиди. Только носки-то скинь!
Скинь, мокрые все! Недосуг мне с тобой возиться, мне к Марине надо!
– Расскажите, – потребовала Глафира. – Сейчас же расскажите,
Вера Васильевна!
Старуха исподлобья посмотрела на нее и пошла было на кухню,
но Глафира ее остановила.
– Нет! Расскажите мне немедленно!
Старуха вздохнула и присела на диван рядом с Глафирой. Вид у
нее был сурово-печальный. Глафира отвернулась.
– Ну?
– Баранки гну! Чего там рассказывать, только душу рвать!
Ребеночка Марина хотела, сильно хотела. Радостная такая была, светлая,
голубушка моя. А потом… уж не знаю, чего там у них вышло… только… – старуха
поджала губы, – он от нее ушел, пес этот! А мы дачу тогда снимали. Ну я и пошла
на станцию, каждый день ходила, молока, хлебца, мясца прикупить. Ну малинки… В
рынок ходила, – пояснила старуха, как будто это имело значение.
– И дальше что?
– Что, что! Рынок – дело небыстрое, пока туда, пока сюда,
так часа два-то и набежало! Подхожу, гляжу, машина отъезжает, шоферюга за рулем
вот такой мордатый! Ну я в дом. А она… она… – глаза у старухи налились чистыми,
детскими слезами и покатились по морщинистым старческим щекам тоже как-то очень
по-детски, – …она лежит, голубушка моя… вся голова в крови, живот… ох, ты,
Господи, прости… живот весь в синяках да кровоподтеках… и рвет ее, и мотает из
стороны в сторону… Говорит, муж приезжал… Что ж ты-то мне душу вынимаешь?! –
вдруг рассердилась она и поднялась. – Отстань ты от меня, Христа ради…
