Глафира представила себе беременную женщину на полу, в крови
и рвоте.
– Вот тебе и вся конституция, – заключила бабка. – Родила до
срока, мальчика, убогенького. Семь лет, какой бы парнище мог быть, кабы не пес
этот поганый!
– Он… часто ее бил?
– Да ить как сказать… Сама не видела, врать не стану. А как
забеременела она, так синяки и стали появляться. По лицу-то не бил, она же
актриса, все бы увидали! Но так я ж с ней, с голубушкой, день и ночь. И в ванну
ее сажаю, и ножки вытираю, и одеваю-обуваю! От меня-то не скроисси, что мне
лицо! Видать, шибко он ребенка не хотел, вот и стал поколачивать.
– Этого не может быть, – сказала Глафира, с ужасом чувствуя,
что верит, верит всему!
– И-и, девка!.. В жизни всякое может быть! Только вот за что
такому псу поганому такая лебедь белая достается, вот ить и спросить не у кого,
окромя Господа нашего, Отца небесного. И жди ответа – не дождешься…
– А потом? Потом что было?
– А ничего и не было. Родила она до срока, пес тот в
больницу и носа не показал. Мальчика из больницы сразу в учреждение забрали, а
куда ж еще его?.. Ей работать надо, на лекарства да на содержание зарабатывать.
А пес так ни разу на мальчонку-то и не глянул. Какой-никакой, а твой сын. Ты
его таким сделал, твой крест! А ему и дела нету, разженился, и вся недолга!
– А где он… сейчас?
– Пес твой в геенне огненной, – опять рассердилась старуха,
– а Володечка в интернате для слабоумных. Марина, голубушка, то и дело к нему в
Смоленск ездит. Говорит, случай… ну слово какое-то… ну когда не поможешь ничем,
нельзя помочь…
– Патологический случай, – машинально сказала Глафира.
– Во-во. Он и есть.
– А вы?
– Чего я?
– Вы ездите… к мальчику?
– И-и, девка! Как тебя?! Глаша, что ли? Я, Глаша, если его
увижу, так из меня сразу и дух вон! Да и Мариночка запретила. Никто, говорит,
не смей! Я, говорит, одна за ним ответственная.
Старуха помолчала, пожевала губами.
– И такая силища в ней женская, – сказала она с тоской, –
такая душевность да твердость! И вот поди ж ты… Опереться не на кого… А тута ты
приперлась! – Бабка рассвирепела и даже полотенцем замахнулась. Но Глафира
больше ее не боялась. Ей даже странно было, как это можно – бояться старухи?!
Старухи можно бояться, когда не знаешь, что на самом деле страшно.
Огонь в камине почти погас, Глафире было холодно в
разлоговском пиджаке, напяленном на лифчик, и ноги в мокрых носках, которые она
так и не сняла, совсем заледенели. Вера Васильевна перемывала под краном чашки,
поглядывала на нее искоса.
– Оставайтесь, – предложила Глафира равнодушно, – куда вы на
ночь глядя поедете! Хотя у вас Марина, лебедь белая, вы ее бросить не можете…
– Не могу, – сурово подтвердила бабка, закрыла воду и
вытерла руки.
– Тогда я вас отвезу. Одевайтесь.
– Как… отвезешь? Сама, что ль? – помолчав, спросила старуха.
– А слуги твои чего?
– Нет никаких слуг, – отчеканила Глафира и поднялась. – Я
сейчас, только документы возьму.
– Ты бы, девка, чего поприличней поднадела! Титьки чтоб
прикрыть. Не ровен час, в милицию заберут в эдаком макинтоше-то! – вдогонку ей
велела старуха.
– Надену, – пообещала Глафира. Ей было все равно.
Когда она спустилась со второго этажа, Вера Васильевна в
галошах, плаще и с саквояжем на коленях неподвижно сидела у дверей.
– Вот так-то вот, – объявила она, завидев Глафиру, и тяжело
поднялась. – Вот такая она, жизнь-то.
– Кому жизнь, – возразила Глафира, гремя ключами. – Кому
смерть.
С этими ключами выходило совсем уж непонятное и странное.
Волошин всю голову сломал и никак не мог сообразить, где он напутал. Но где-то
же напутал! И разлоговская секретарша посматривала на него как-то странно.
Никаких вопросов не задавала, ясное дело, но… посматривала, и Волошина это
беспокоило.
Каждое утро начиналось одинаково. Он стремительным шагом
входил в приемную Разлогова, Варя, сосредоточенная и по-утреннему деловитая,
поднималась ему навстречу, улыбалась приветливой, казенной, учрежденческой улыбкой.
– Доброе утро, Варя, – говорил Волошин шутливым, казенным,
начальничьим тоном. – Ну что? Сегодня пока об убийствах по телефону не
сообщали?
– Нет, Марк Анатольевич!
И за этот казенный, бодряческий, дурацкий тон Волошин себя
ненавидел, но съехать с него не мог решительно. Не получалось.
Спросив кофе, он удалялся к себе в кабинет и там «работал»,
то есть сидел за столом и смотрел в окно. Дела громоздились и накапливались
вокруг него, как сугробы вокруг торчащего посреди поля дерева. Он и чувствовал
себя этим самым деревом – одиноким, замерзшим, лишенным всех жизненных токов, и
посреди поля!..
Без Разлогова он ничего не мог, и осознание этого, пришедшее
в последнее время, было ужасным. Как будто неожиданно для себя сорокалетний
Волошин вдруг обнаружил, что он импотент, опозорился и поправить уже ничего
нельзя!.. Нет, наверное, можно, но в какой-то другой жизни. В этой все уже
знают, что он импотент.
Чертов Разлогов! Умер и все испортил. Впрочем, все портить
Разлогов умел виртуозно и делал это с огоньком, можно сказать, с упоением! Он
испортил жизнь себе, испортил Марине Нескоровой – уж она-то этого никак не
заслужила! – и теперь вот, уже после смерти, старательно портил жизнь ему,
Волошину.
Дела накапливались и громоздились, возникали из воздуха, или
ветер, что ли, их приносил!.. Завод в Оренбурге буксовал, на заводе в Перми
сырья осталось на две недели, а в Дикалеве вот-вот начнутся голодные бунты.
Три дня назад звонил министр и говорил с Волошиным так, как
никто с ним не говорил со времен службы в армии. Тогда, в армии, после такого
разговора вышла крупная драка с «нанесением телесных повреждений второй и
третьей степени тяжести», про это даже в газетах писали! Нанести министру
«телесные повреждения» Волошин не мог, и приходилось молча сжимать зубы и
потные от унижения кулаки.
В сухом остатке, как выражался профессор на кафедре общей
химии, речь министра сводилась к следующему: премьер крайне недоволен. Премьер,
можно сказать, раздражен. «Эксимер» получил полную свободу действий, в регионах
особенно, в обмен на обещание совета директоров, что до центра никакие скандалы
доходить не будут. Все решается на местах и своими силами. Никаких демонстраций
и маршей протеста. Никакой скулеж о дополнительных бюджетных вливаниях не
принимается. Сколько влили, столько и влили, больше не будет. Только при
соблюдении вышеперечисленных договоренностей премьер и правительство в целом
готовы проявлять к группе компаний «Эксимер» определенную лояльность. В
противном случае…
