Министр говорил, а Волошин слушал, потной рукой сжимая
телефонную трубку.
– У вас есть две недели, – заключил министр, которому не
было никакого дела до потных рук Волошина. – Ну максимум три! Наведите на своих
производствах порядок, Марк Анатольевич! В противном случае…
Когда порядок наводил Разлогов, у него это получалось – и
связи какие-то были, и подключать их он умел вовремя, и в долгу не оставался. И
вроде бы выходило, что все делается «само собой», и Волошин к тому привык – это
было удобно! Привык и – хуже того! – поверил, что особенного ничего делать и не
нужно, все так или иначе решится само собой.
И тут вдруг оказалось, что решалось уж никак не «само
собой», а Разлоговым, вот ведь открытие!.. За собственную глупость, наивную
донельзя, Волошин теперь себя презирал. На такой должности и в таком возрасте
наивничать уж совсем неуместно!
И бумаги! Бумаги, на которые Волошин так рассчитывал,
исчезли бесследно. Да и с ключами он напутал. Хуже того, в путаницу с ключами
оказалась вовлечена секретарша, которая теперь смотрела на него странно. Или со
страху и от ненависти к себе он придумывал, что странно?..
– Марк Анатольевич, из Перми директор третий раз звонит.
Будете говорить?
Волошин знал, что поговорить нужно, необходимо просто,
именно сегодня, сейчас.
– Нет, я занят, – сказал он в трубку деловым до отвращения
тоном. – Передайте ему, что я сам позвоню.
– Хорошо, – помедлив, отозвалась Варя, и Волошину
показалось, что она знает, что он трус и импотент, и это его взбесило.
– Скажите, что я поговорю с ним сегодня же! – рявкнул он. –
Чтобы он ждал моего звонка!
– Я поняла, Марк Анатольевич.
– И не забудьте меня с ним соединить. Часов в шесть. Вам
понятно?
Она опять помедлила.
– В это время в Перми будет восемь вечера, – сказала она
совершенно спокойно. – Но я вас соединю, конечно.
Волошин швырнул трубку, пробормотал: «Ну и прекрасно» – и
опять уставился в окно. Если бы Разлогов сию минуту воскрес, Волошин, наверное,
тут же убил бы его.
– У тебя все признаки надвигающейся депрессии, – сказала ему
позавчера мать. – Возьми себя в руки, а лучше езжай, подлечись. Я знаю, что
говорю!..
Она была доктор наук, специалист в психиатрии, известный на
всю Москву. Конечно, она знала, что говорит!
Разлогова нет, документы пропали, премьер недоволен, заводы
вот-вот встанут, и у него, Волошина, на все про все две недели. От силы три. В
противном случае… Случай действительно противный донельзя.
Волошин допил из холодной чашки холодный кофе, от которого в
желудке все горело и сворачивалось в трубочку, встал и вышел на балкон. У них
был шикарный балкон, общий с Разлоговым. По балкону можно было гулять, летом
сюда выносили деревянные столы и диваны с полосатыми подушками и сюда же
подавали обед. Чистые скатерти трепетали на теплом ветру, красные «маркизы»
давали веселую тень, розы, увивавшие деревянную решетку, были упруги и
прелестны, и в самом сидении на балконе было что-то южное, легкомысленное,
легкое и приятное!
Волошин вышел, глубоко вдохнул воздух, сунул руки в карманы
и закрыл глаза. Вот и зима на носу. Между белыми фигурными колонночками
балюстрады намело сухого, колючего, серого снега. Деревянные решетки сдвинуты и
накрыты мешковиной. Ветрено, холодно, пусто. Город лежал далеко-далеко,
насупленный и серый, и было понятно, что вот-вот пойдет снег.
Волошин подошел к краю и заглянул вниз. Там, внизу, были
машины, зонты, грязное шоссе. Он наклонился и взял щепотку сухого снега.
Конечно, ничем не пахло от этого снега, ни свежестью, ни морозцем! Он быстро
таял в пальцах, капли падали Волошину на пиджак, оставляли пятна, как от слез.
Итак, нужно на что-то решаться. Понять, что произошло с
ключами, где он напутал! Это самый важный вопрос. Премьер и министр, завод в
Дикалеве и заказ на зубные щетки от компании «Дюнон», самый крупный на
сегодняшний день, – все это потом. Сначала нужно разобраться с бумагами, а
бумаг никаких он не добудет, пока не откроет сейф. А сейф он не откроет, пока
не поймет, где ключи. Нужно отыскать ключи. Потом нужно отыскать сейф. Какой-то
третий, в двух он уже проверил! В противном случае…
Тут Марк Волошин засмеялся тоскливым хриплым смехом – словно
ворона закаркала. Снег в ладони растаял совсем, остались только песчинки и
какая-то мутная серость, как будто гарь. Разве от снега остается… гарь?
Он вдруг подумал – от моей жизни тоже осталась… одна гарь. И
тут же спохватился. Жалеть себя нельзя, ни в коем случае!.. Следует быть
ироничным и отстраненным, а он, кажется, только и делает в последнее время, что
жалеет себя. Никакой иронии и отстраненности!
Вчера он приехал домой в пустую, гулкую от пустоты, старую
квартиру в центре Москвы. Он прожил в ней всю жизнь, в этой квартире, и очень
ее любил, а потом разлюбил в одночасье. Приехал голодный, продрогший до костей,
как уличный пес. Он долго шатался по улице возле дома Марины Нескоровой, все
прикидывая, может, рассказать ей обо всем, и вместе они что-нибудь надумают!..
Но так ни на что и не решился, конечно.
Он не стал заезжать в магазины, хотя знал, что есть нечего,
холодильник пустой, но у него не было сил на магазины. Стуча зубами, он открыл
дверь, вошел и вдруг весь с головы до ног покрылся «гусиной кожей», даже волосы
на голове шевельнулись. Дома что-то изменилось!.. За то время, что он шатался
по улицам и мучился на работе, у него дома случилось что-то хорошее, почти
волшебное!
Конечно, этого не могло быть, но он на секунду поверил. Он
вдруг весь расправился, потеплел, заулыбался глупо и крикнул громко, как
когда-то:
– Дашка!
И побежал на кухню, где, конечно, никого не оказалось, и
свет не горел. Волошин не сразу понял, в чем дело, а потом догадался – просто в
квартире стало тепло. Должно быть, днем, пока он мучился на работе и шатался
возле дома Марины Нескоровой, вдруг затопили, и это непривычное тепло сбило его
с толку. Он постоял на темной кухне, грея о батарею руки и думая уныло, что ему
даже некому сказать о том, что затопили! О том, что он приехал с работы и вдруг
тепло!
Впрочем, все это глупости. Просто ирония и отстраненность
подевались куда-то в ту секунду, когда он почти поверил, что случилось что-то
хорошее!..
Волошин сунул руки в карманы, медленно пошел вдоль
балюстрады, и ветер продувал его насквозь, до самых костей, и глубже, до самого
сердца, которое нынче было у него маленьким, скорченным, ледяным. Он дошел до
стеклянных дверей в кабинет Разлогова и остановился, увидев внутри свет.
