– Дэн, – сказала Глафира, рассматривая его, – я не понимаю,
почему должна выворачивать перед тобой душу, но…
Он вдруг покраснел так, что шея пошла пятнами и лоб влажно и
нездорово заблестел, будто у него вмиг поднялась температура. Он вытащил из
подставки салфетку, зацепил ее, подставка упала, загрохотала…
– Дэн, – продолжала Глафира, когда подставка кое-как
совместными усилиями была возвращена на место, – я просто хочу тебе сказать,
чтоб ты особенно не расстраивался… Мне поначалу казалось, что Разлогов и есть
мужчина моей жизни, понимаешь? И однажды я ему даже об этом сказала! Дура была,
вот и сказала. Он пришел в ужас. Нет, правда! Он даже в лице изменился. Он
сказал мне, что это невозможно. Вот просто невозможно, и все! Он сказал, что
никогда не поверит никакой женщине, и я не исключение. Он сказал, что мы можем
прекрасно ладить и все у нас может быть хорошо, только чтобы я не лезла к нему со
своей любовью. Он сказал – ты все придумала. И ты ошибаешься. Ты не можешь меня
любить, а я не могу любить тебя. Он заявил – мне предназначалась
одна-единственная женщина, но ее в моей жизни никогда больше не будет. Я так
понимаю, говорил он о бывшей жене, о Марине.
Глафира попила воды из стакана и зачем-то поставила его на
блюдце, а кофейную чашку аккуратно пристроила рядом. И посмотрела в окно.
– Я потом часто об этом думала. И вот что придумала. Он
тогда и по девицам побежал со страху, понимаешь? Чтобы как-то мне… наглядно
продемонстрировать, что он герой не моего романа. Чтобы я ни на что не
надеялась. Это трудно объяснить, но мне кажется, так оно и было. Разлогов
вообще-то человек разборчивый и непростой, а выбирал то и дело каких-то шлюх,
вроде этой Олеси. Я теперь думаю, что он их и не выбирал, а хватал первое, что
под руку попадется. Ну то есть кто, а не что!..
– На хрена так жить, я не понимаю! Ты ему врешь, он тебе
врет!..
Она пожала плечами.
– Да мы не особенно и врали, Дэн. Мы сразу… ну после того
разговора… договорились, и все! Он не спрашивал, с кем я провела вечер, а я его
не спрашивала, с кем он провел ночь. Вот и все.
– Все из-за бабок, – повторил Дэн устало, – и девки эти, из
журнала, на бабки кидаются, и ты тоже вот… А на вид… благородная…
– Что ты заладил – благородная, благородная… – вспылила
Глафира.
– Да я не заладил!
– А не заладил, вспоминай тогда, откуда взялась фотография!
Для меня сейчас самое главное – эта фотография. Слушай, и поешь уже, а?! Ну что
ты с чашкой, как дурак, сидишь!
Но Дэну есть расхотелось. Он вдруг так обессилел, что мелкой
отвратительной дрожью пошли дрожать руки. Он попытался вытащить из пачки
сигарету, но никак не получалось, и он вытряхнул ее досадливым резким
движением.
Глафира смотрела на него, и ей было очень грустно, и жалко
его. Надо же!.. Он думал, что она благородная, а она так его подвела. И
совершенно неважно, что вчера он увидел ее первый раз в жизни. Все равно он на
нее надеялся, а она его подвела! Она не любила Разлогова, и Разлогов ее не
любил, а эта глупая литературная категория – любовь – значила для журналиста
Столетова очень много.
– Дэн, – спросила Глафира, подумав про литературные
категории, – ты где учился? На журналистике?
– На филфаке, – буркнул Дэн Столетов, – а какая разница?
– Оно и видно.
– Что тебе видно?! Что я дурак малолетний?! Так я это и без
тебя знаю!
– Я тоже на филфаке училась, – Глафира улыбнулась. – На
ромгерме.
– Да ну? – вяло удивился Дэн. Его это не интересовало. –
Романо-германское отделение – это… хорошо. Это… хорошее образование.
– Дэн, не страдай.
– Я стараюсь.
И они замолчали. Глафира взяла у него из пачки сигарету,
закурила и сильно затянулась.
…Затянулась. Мелодрама слишком затянулась. Надолго
затянулась. Надо заканчивать.
– Дэн, вся фишка в том, что фотографии этой не могло быть.
Но она есть. Значит, ее кто-то специально придумал! И если мы узнаем, кто
именно, мы узнаем, кто взял мой бриллиант и отдал его Олесе! И, главное, зачем
это было проделано.
– Я правда не знаю, – признался Дэн. – Я сдал материал, и
все! Но, хочешь, узнаю.
– А как ты узнаешь? У Прохорова спрашивать нельзя.
– Да что я, не понимаю, что ли?! Я у Сапогова спрошу. Он
точно скажет. А Прохоров и есть… мужчина твоей жизни?
Глафира решила, что на этот вопрос отвечать уж точно не
станет.
– А Олеся могла сама собрать эту фотографию из двух? В
фотошопе?
Дэн Столетов вдруг захохотал.
– Да ты видала ее, Олесю эту?
– Нет, – отрезала Глафира.
Он смутился и перестал хохотать.
– Я не это имел в виду. То есть я хочу сказать… Ну сама
понимаешь… – Тут он вдруг пришел в раздражение. – Я ж тебе говорил! Она даже по
мылу послать ничего не может! И, между прочим, очень этим гордится! Она нам
свои фотки так и отдала, пачкой! Она даже архивировать не умеет, а уж в
фотошопе точно не шарит!
– Выходит, она кого-то просила, что ли? – задумчиво задала
самой себе вопрос Глафира. – Но зачем?.. Понимаешь… – И замолчала.
– Что?
Она молчала.
Кто-то зачем-то придумал эту фотографию. Слепил в фотошопе,
собрал из нескольких и… ошибся. Глафира точно знала, что это подлог, поняла,
как только увидела! Никто не мог знать о том давнем разговоре, когда Глафира
рыдала, а Разлогов ходил в отдалении, очень сердитый. Он ходил, время от
времени говорил что-то бессмысленное, вроде «Перестань реветь!» – а она все не
унималась. Потом она постепенно затихла, он подошел, сел рядом и сказал, что не
любит женских истерик.
Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые карты
Америки.
Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской
истерики.
Женской истерики Разлогов уж точно не любил.
Потом он все ей объяснил – умный, взрослый, раздраженный
человек, оказавшийся совершенно чужим. Собственно, именно это он и объяснил –
что он чужой. Не ее. Принадлежать ей он не хочет и, самое главное, не может.
Все у нас будет хорошо, если только ты не станешь сейчас сочинять историю про
любовь. Не надо ее сочинять, и придумывать ничего не надо! Я слишком много в
жизни придумывал, сказал тогда Разлогов, больше не хочу. И никаких
душераздирающих историй! Можно установить простые правила и им следовать.
Больше ни от тебя, ни от меня ничего не требуется.
