Господи, куда ее несет на этой самой карусели?! И все время по
кругу, мимо чего-то очень важного, объясняющего все!
– Красиво, – согласился Дэн Столетов, который ничего не знал
про карусель.
– Какая разница, что именно в паспорте написано!
– Никакой, – вновь согласился Дэн.
– И Разлогов всегда меня так представлял – Глафира
Разлогова, моя жена. Нам казалось, это логично.
– Логично, – продолжал соглашаться Дэн, не понимавший, к
чему такие долгие объяснения.
– А на самом деле, ну в паспорте, я Суворина, и нет никаких
подложных документов!.. – Тут она споткнулась и замолчала.
Из динамиков вдруг грянула какая-то совсем не утренняя,
тяжелая музыка, и тот самый дядька, что поглядывал на них, сложил свою газету и
поднялся.
Глафира прикрыла глаза. Ей казалось, что она мертвой хваткой
вцепилась в карусель, и та несет ее, и теперь никак нельзя остановиться, и
отпустить тоже никак нельзя!
– Дэн, ты должен мне помочь. Одна я не справлюсь!
– Так я ж сказал, Сапогов как трубу возьмет, так и я сразу!
Кандидат филологических наук, надо же…
– Нет. Мне нужно, чтоб ты позвонил еще в одно место. Это
очень важно! Подложные документы, черт побери!
Она вдруг засмеялась каким-то странным, горловым смехом, и
Дэн посмотрел на нее с удивлением и недоверием – никак рыдает?!
– Какие же они подложные, когда они самые настоящие!
– Вот ты сейчас… о чем говоришь?
– О документах, Дэн! Ты позвонишь?
– Куда звонить-то? Давай телефон, позвоню.
– Нет, – пробормотала Глафира, потянула с соседнего стула
свой необыкновенный шарф, и с него вдруг все посыпалось – и куртка, и сумка, и
из сумки вывалились какие-то причиндалы.
Глафира нырнула под стол. И Дэн тоже нырнул.
– Я не могу тебе сейчас дать телефон, – продолжала под
столом Глафира, запихивая куртку в сумку. – У меня его нет, только дома. Ты
сможешь со мной доехать до моего дома и оттуда позвонить? Это неблизко, но я
тебя потом отвезу в Москву, куда скажешь!.. Ну хочешь, сюда верну!
Дэн вынул из ее сумки куртку и покидал туда ручки, узенький
ежедневник, пакетик с носовыми платками.
– Во-он еще зеркало закатилось, видишь?
Дэн сунул руку под батарею, добыл зеркальце, и они вылезли
из-под стола. И уставились друг на друга.
– А… кому звонить-то?
– Я тебе скажу. Одной бабусе.
– Кому-у?
– Бабусе, – Глафира махнула рукой, – бабусе-ягусе. Какая
тебе разница?
Он пожал плечами.
– Поедешь?
– Поеду. И можно меня никуда потом не возить, – тут он
сделал независимое лицо. – Сам доберусь, не маленький.
– От нас не доберешься, – Глафира так замахала официантке,
как будто пыталась с необитаемого острова сигнализировать проходящему мимо
пароходу. – Там кругом лес. А в лесу кабаны и лоси. Что ты сидишь?! Вставай,
поедем!
– Мы еще не заплатили.
– Давай-давай! Если мы встанем, они быстрее подойдут!
– Не, а что такое-то?! Что за паника-то?
– Да не паника, – ответила Глафира, наматывая на шею свой
необыкновенный шарф. – Все теперь зависит от этого звонка. Если я правильно
думаю, значит…
– Что значит?
– Значит, я знаю, кто убил моего мужа. Вставай-вставай,
поехали!
– Верочка! Ве-ера!
Никакого ответа.
Марина нервничала, и руки у нее были холодные. Она приложила
их к щекам. Щеки горели, и от холодных рук на миг стало приятно.
– Вера Васильна!
На зов явился Костенька – как всегда, когда никто его не
ждал не звал.
– Мариночка, девочка, – заговорил он с порога, – что такое?
Ты звала?
Марина помедлила, продлевая прохладное прикосновение ладоней
к огненным щекам, потом медленно отняла руки и медленно повернулась.
– Костенька, – сказала она устало, будто не веря себе, –
Костенька, голубчик! Я Веру звала! Что такое, где она может быть? Или в этом
доме меня уже никто, никто не слышит?
Муж вдвинулся поглубже, глядя поверх половинчатых очков для
чтения, которых он стеснялся. Марина посмотрела ему в лицо, до смешного
старческое в этих самых половинках, как у пожилой гориллы – впалые щеки с
пролезшей седой щетиной, очень неопрятной, с круговыми морщинами вокруг
слабовольного бескровного рта, с сенбернаровскими складками на унылом лобике.
Марина взглянула еще раз и отвернулась – несколько быстрее,
чем нужно. Нужно было посмотреть подольше и понежнее, а у нее… не получилось
из-за этих проклятых половинчатых очочков и горильих складок морщинистого
личика! Костенька, как всякий тонкий мужчина и гаремный персонаж, моментально
заподозрил неладное.
– Ты плохо себя чувствуешь? Вон и щечки горят! Может,
температура?! – Он обернулся в сторону коридора и прокричал туда, в глубину,
нарочно встревоженным голосом: – Вера! Вера, чтоб вас! Градусник подайте.
– Костенька, ничего не нужно, – сказала Марина, мельком
подумав, что температура была бы прекрасной придумкой. – Мне ничего, ничего не
нужно!
– Как же, Мариночка, не нужно! Щеки-то горят, я вижу!..
В коридоре завозилось и затопало, как будто по нему прошел
конь, оттуда завздыхало, засопело и донеслось:
– Кому подать-то?..
– Что?! – взорвался Костенька, срывая свои немыслимые
очочки. – Что вы там такое бормочете?!
– Градусник кому? – громко спросила старуха, появляясь на
пороге. В руке у нее что-то ртутно взблескивало.
Марина улыбнулась затаенной улыбкой.
– Так Мариночке же! Что это вас не дозовешься, право слово!
– Тута я, – объявила Вера, – чего меня звать-то! А у
Мариночки никакой температуры нету, я знаю. А если вам градусник, так возьмите,
вот он.
И протянула то, что ртутно блестело у нее в руке.
– Да мне не нужно, а вот Марина…
– Нету у нее температуры, – отрезала Вера, – а щечки, это у
нее от роли! Роль, чай, не простая, из рыцарских времен.
