Костенька, спустившийся ее проводить, основательно установил
сумку в багажник, чтоб не опрокинулась и не каталась, потом так же основательно
поцеловал обе Маринины ручки.
– Иди домой, милый, – продолжая привычную игру и точно зная,
что из всех окон смотрят соседи, попросила Марина, – простынешь!.. Иди-иди!
Но он мужественно мерз все время, пока она садилась в
машину, запускала двигатель и давала задний ход. В окно она покивала и поулыбалась
ему, до такой пошлости, как воздушные поцелуи, она никогда не опускалась, и в
зеркале заднего вида до самого выезда со двора видела его сутулую фигуру в
пиджаке с поднятым воротником.
Потом она выехала на пустую набережную, залитую холодным осенним
солнцем, зажмурилась и нацепила темные очки. В Москве было чисто, ярко и пусто,
как в Париже.
– Хочу в Париж, – громко сказала Марина. – Поеду в Париж
жить. У меня будет квартира на авеню Фош, и я буду гулять по осенним бульварам!
Дорога предстояла неблизкая, и Марина включила радио – по
субботам диджеи, уставшие от «ротации» всякого непотребного мусора, иногда
ставили хорошую музыку. Кроме того, у нее были диски! Разумеется, классика –
Чайковский, конечно же, Первый концерт, и Рахманинов, конечно же, Второй, и,
как обязательное дополнение, «Фантазия-экспромт» Шопена и «Времена года»
Вивальди. Все как положено. Еще, разумеется, легкий джаз – Костенька привез из
Алабамы, классические прокуренные негритянские блюзы. И конечно же, Высоцкий.
Но это то, что она слушала, так сказать, «на сцене». Вот если б кто-нибудь
заглянул в машину великой актрисы, то услышал бы или бархатные голоса, или
симфонический оркестр – на выбор. «Для себя» в потайном отделении бардачка
Марина держала сборничек, где были «Белые розы», «День рожденья грустный
праздник» и «Дельфин и русалка».
Под песнопения разнообразных русалок и дельфинов Марина
незаметно проехала километров триста. Дорога от Москвы была, разумеется,
плоховата, пустынна, и Марина ехала себе, не торопясь, в деревнях
дисциплинированно снижала скорость, посматривала по сторонам. Возле какой-то
бабки, напомнившей ей Веру, остановилась купить картошки. Здесь ее никто не
узнавал, ее слава была слишком велика и высока, чтоб в придорожной деревне ее
кто-нибудь мог узнать и как-то… соотнести с великой русской актрисой! Кроме
того, она придумала отличную маскировку! В три приема она заплела волосы в косу
и колбаской уложила на темечко, на манер украинской политической дамы. Такая
прическа не идет решительно никому, а уж красавицу Марину она портила
необыкновенно, поразительно! И портила, и старила, и Марину это очень
забавляло. С колбаской на голове, да в стеганой куртке, больше напоминавшей
телогрейку – Костенькин любимый «британский стиль», – Марина делалась похожей
на председательницу сельсовета какой-нибудь деревни Бобры Дальние, и картошку
покупала, как председательша, долго и громогласно торговалась, норовила
недодать десятку, называла старуху «мать» и все время повторяла: «В ваш пакет,
своего у меня нету!»
Наигравшись вволю, она швырнула картошку в багажник –
рассыплется, и черт с ней, водитель потом все подчистит! – и вновь поехала на
запад, на красное солнце, холодное и почти невероятное в это время года.
Она ехала и думала – я как то солнце. Холодное и невероятное.
Когда-то Разлогов, глупый, влюбленный мальчишка, мечтал, как
у него будет машина и он станет на ней катать ее, Марину. Почему-то ему очень
хотелось поехать с ней в Питер, и он рассказывал ей про дорогу – через Тверь,
Торжок, Вышний Волочек, минуя Выдропужск, до Великого Новгорода, а там рукой
подать. Про Выдропужск он говорил, что там, по всей видимости, «пужают выдру».
Марина слушала, хохотала, представляла себе, как именно «пужают» эту самую
выдру, мечтала о машине и о крохотном магазинчике в Клину, где продают свежий
хлеб и самую вкусную в мире докторскую колбасу!.. Она подыгрывала ему, и он
верил. Тогда еще во все верил.
Это потом он уже ни во что не верил. И ей никогда не
удавалось сыграть так, чтоб он поверил.
На самом деле это даже обидно!.. Ради него она иногда делала
отчаянные глупости, стремясь зачем-то убедить его в том, что ее игра – никакая
не игра, а самая настоящая правда, и у нее не получалось!
Хорошо, что он умер, и вместе с ним умерло все то прошлое,
которое не настоящее. И она сама придумала себе настоящее прошлое, и никто не
смеет сомневаться в том, что оно самое настоящее!
В сумерках – осенью темнеет рано – она свернула с Минской
трассы, немножко попрыгала по ухабам, остановилась возле белого домика с
красной черепичной крышей и печной трубой с флюгером. Этим флюгером она
особенно гордилась!
Сухонький старичок-сосед вышел на свет фар и шум двигателя,
увидел Марину и закивал приветливо.
– Вера Васильевна! – закричал он, когда Марина опустила
стекло. – С приездом благополучненьким вас! Ключики сейчас поднесу!
Уверяя Марину, что дом присмотрел «наилучшим образом»,
старичок отомкнул ворота, распахнул створки и, повторяя, чтоб «Вера Васильевна»
ни о чем не беспокоилась, кое-как взобрался на крылечко, открыл дверь и зажег
свет.
Марина глубоко и с удовольствием вдохнула. Воздух здесь был
холодный и крепкий, настоянный на смоленских яблоках, жухлой траве и речной
воде.
В доме было тепло и хорошо пахло чистотой и деревом. Марина
втащила свою сумку и пакет с проклятой картошкой, которая, ясное дело,
раскатилась по всему багажнику, и она не стала собирать, взяла, что осталось,
да и дело с концом!..
Выдав соседу «на угощение», она заперла за ним дверь, первым
делом растрепала ненавистную колбаску на голове и пошла из комнаты в комнату,
везде зажигая свет.
Ну вот и все. Теперь она «в домике». Здесь ее никто не
достанет.
Полы поскрипывали, и дом оживал, узнавая хозяйку. Это было
ее убежище, ее потайной замок, и для всех здесь она была никакой не Мариной
Нескоровой, а Верой Васильевной Савушкиной. Именно по старухиному паспорту
Марина когда-то покупала здесь участок, и местным бобрам и бобрикам даже в
голову не пришло, что Марина, даже с колбаской на голове, не может быть
тридцать пятого года рождения!.. А уж фотографию-то вообще никто не смотрел
никогда!
Подумав про Веру, Марина судорожно вздохнула, сжала и
отпустила руки… И нечего вздыхать! Ты не на сцене. Ты прекрасно понимаешь, что
по-другому было нельзя! Никак нельзя.
Тут ее затрясло так сильно, что отчетливо клацнули друг о
друга зубы.
– Нет, – громко сказала Марина, – нет! Прекрати сейчас же!
Ты, проклятая тварь!
Но проклятая трясущаяся тварь уже выползла наружу, вся в
липкой вонючей зеленой слизи, от которой Марину затрясло еще больше. Тварь
нагло скалила неровные зубы и сучила бородавчатыми лапами, вызывая у нее новые
приступы неудержимой тошноты.
