Зато она помнила, как Долгов настойчиво и сердито
выпроваживал ее из больницы, и вид у него был такой, что Глафира понимала –
Разлогов точно умрет. Ничего не поделаешь. И еще она помнила, как все время
думала одно и то же – опоздала, опоздала!.. Вот теперь опоздала совсем.
Навсегда. Окончательно и бесповоротно.
И уже неважно, «кто первый начал», кто любил, а кто не
любил, кто и какие говорил слова, кто совершал дурацкие поступки, кто был более
благороден и кто от кого собирался уходить. Сейчас за этой дверью с красной
страшной надписью «Реанимация», выведенной большими и какими-то бесповоротными
буквами, Разлогов умрет, и все. Больше никогда и ничего не будет. Некому будет
доказывать, что она, Глафира, может быть хорошей женой. Не с кем будет
разбирать грибы и смотреть лосенка. Некому подавать аспирин после попойки, не
на кого сердиться, некого жалеть, любить и ненавидеть.
Просто потому, что все кончилось. Слово «вечность»
сложилось.
– Долгов сказал, что его отравили. Самым банальным способом,
что-то подмешали то ли в еду, то ли в питье. Как в детективе Агаты Кристи. Там
все время всех травят!..
Глафира вспомнила, как Долгов говорил и прятал глаза, словно
сообщал нечто не слишком приличное или очень уж сомнительное. Глафира смотрела
на его руки – большие, сильные, с очень короткими ногтями, – и ей казалось, что
эти руки единственное, что осталось в мире простого и понятного. Все остальное
перевернулось, перемешалось, встало на дыбы, и ничего этого не может быть, ни
реанимации, ни Разлогова в палате, с трубками, идущими в вену, ни его запавших
век и черных губ.
– Долгов сообщил, что точно сказать, когда ему дали яд,
нельзя. Какой-то препарат со сложным названием, то ли фентоксил, то ли
феносилин. И еще какие-то дополнительные слова, я сейчас не вспомню.
Применяется при сложных кардиологических операциях, когда нужно то ли
замедлить, то ли совсем остановить работу сердца. Но это лучше у Долгова
спросить!.. В больших дозах, конечно, он вызывает остановку сердца и… все.
Долгов сказал, что Володя мог выпить его за три часа до того, как ему стало
плохо, или за пять минут. Разлогов мужик здоровый, и, как быстро препарат
подействует, с точностью сказать нельзя. То есть его мог дать кто угодно и
когда угодно! На работе, например.
– Господи, – пробормотала Варя, – это что же такое?..
– И Разлогов все придумал. Как только очнулся. Он сказал,
что должен выяснить, кто пытался его убить и зачем. Но для этого ему нужно
прийти в себя. Он на самом деле был плох. Он сказал, что уедет, а я должна
сделать вид, что он на самом деле умер. Долгов сказал, что мы ненормальные.
– Правильно сказал, – негромко выговорил Волошин.
– Долгов сначала говорил, что помогать нам ни за что не
будет. А потом все-таки стал помогать. Мы взяли билеты на самолет в Иркутск.
Разлогова привезли на санитарной машине… или как она называется?
– «Скорая», – буркнул Дэн. Ему было очень жалко Глафиру и
при этом очень интересно, как будто он смотрел захватывающее кино.
– Мы его кое-как дотащили до какого-то там специального
зала, где бывают только пассажиры первого класса и вообще важные люди. Там
никого не было, рейс очень ранний, вообще в это время мало людей летит. Долгов
оставил миллион распоряжений и кучу всяких лекарств и уехал. Он сказал, что
теперь Разлогов умереть не должен и самое главное – избавиться от последствий
интоксикации, и все, но что мы все равно ненормальные. – Глафира улыбнулась. –
Орал страшно. Он же врач! А тут спасенный так себя ведет. Но Разлогов сказал,
что не желает, чтобы тот, кто предпринял одну попытку, вторую довел до
логического конца. Разлогов сказал, что ему хочется пока пожить, не нанимая
специального человека, который будет пробовать его еду, кофе и водку! И мы
улетели.
Она еще походила, села на диван, встала и снова начала
ходить.
– Легенду мы придумали по дороге. Разлогов как будто умер, я
его нашла, никого не поставила в известность, кроме, может, каких-то иркутских
родственников, хотя у него там и нет никого! И гроб с телом увезла на родину.
Здесь, в Москве, вряд ли кто-то станет спрашивать у меня документы,
подтверждающие его смерть. Их имеет смысл спрашивать, если только в смерти есть
какие-то сомнения, а Разлогов сказал, что сомнений ни у кого никаких не будет.
И позвонил Косте Хорсту.
Волошин вдруг усмехнулся.
– Да-да, – сказал Глафира, – вот именно.
– Генеральному директору Первого канала, что ли? – изумился
Дэн.
– Ну да. Они в одном институте учились, Костя тоже химик.
Только он немножко раньше закончил. Они разговаривали довольно долго, и
Разлогов его убедил. В «Новостях» должны были сказать о смерти Разлогова, и
сказали. Через некоторое время должно было выясниться, что это сообщение… не
подтвердилось.
– Здорово, – оценил Волошин. – Просто прекрасно. То есть
предполагалось, что убить его мог каждый из нас. И я мог. И Варя. И Марина
Нескорова. И… я не знаю… водитель. Или, например, твой Прохоров. Так?
– Да, Марк.
– Здорово, – повторил Волошин.
– Он пробыл в Иркутске всего два дня, позвонил мне оттуда, а
потом уехал на Заворотный.
– Куда он уехал?!
– Так называется место на Байкале. Мыс Заворотный. До него
на корабле идти дня два. Добраться можно только по воде, а зимой по льду, но
тогда лед еще не встал. Там лесником дядя Володя, брат его отца. Отец давно
погиб, он геологом был, их всех сель накрыл, а дядя жив-здоров, живет на
Заворотном. Вокруг только горы и Байкал. До ближайшего жилья километров двести
в одну сторону и в другую… столько же. Мобильная связь там, конечно,
отсутствует. Разлогов сказал, что должен побыть один. Что подумать должен.
– И все это время он… думает на Заворотном?!
– Да, – отрезала Глафира. – А я думаю здесь. И много чего
надумала.
– Подождите, – вдруг тоненьким голоском попросила Варя, –
подождите, пожалуйста! То есть Разлогов жив?! Он на самом деле не умер?
– Нет. Не умер. Он на самом деле жив.
Варя обвела всех глазами.
– Но это значит, что все… хорошо, да?! Господи, как я
переживала, когда он умер! То есть когда я думала, что умер! Я думала, что…
– Варя, – перебил Волошин угрожающе, – прекратите.
Но она уже всхлипывала, слезы потекли по щекам, попадали на
очки, и она сняла их сердитым, решительным движением.
– Вы не понимаете, – говорила она и вытирала мокрые щеки, –
вы не понимаете, Марк! Я так любила вас… обоих, и так гордилась вами, и мне так
хотелось быть вам полезной, и чтобы у вас все получалось в этой вашей
невозможной работе, и когда Разлогов умер, то есть он не умер… Господи, как
хорошо, что он не умер!..
