Спокойнее?..
– Варя, – он взял ее за локти и заставил себя смотреть ей в
глаза. Теперь между ними был только чайник, который она прижимала к себе. – Вы
же понимаете, что у нас с вами ничего не выйдет?
Секунда, и она отвела взгляд.
– Может, у вас и не выйдет, Марк Анатольевич, а обо мне не
говорите! Я сама решу.
– Варя!..
– Что вы заладили «Варя, Варя»!.. Оказывается, вы просто
трус. А трусость – худший из человеческих пороков. Это не я придумала, это
Булгаков написал…
Вот такого он совсем не мог перенести. Она сказал правду, и
это было очень обидно. Девчонка не могла знать всей правды о нем, но, выходит,
все-таки знала?..
Он поцеловал ее просто, чтобы она больше не говорила, что он
трус. Чайник, который она продолжала прижимать к себе, очень мешал. Он врезался
Волошину в грудь, в то самое место, где должно быть сердце, и словно придавил
его, вжал в ребра. Оно снова застучало как-то странно, сильно, болезненно.
Он очень хотел ее наказать, и было за что, хотя бы за
самоуверенность и за то, что она обозвала его трусом, и за то, что согласилась
на проклятый кофе, и, кажется, у него даже получалось, потому что она пискнула
протестующе и попыталась освободиться, отпихивая его чайником.
Но Волошин не дал себя оттолкнуть. Он подхватил ее затылок,
так чтобы она уж точно не смогла увернуться, и прижал, насколько позволял
чайник. Ничего не было в этом поцелуе, кроме досады и злости, и еще какой-то
вынужденности – раз она обозвала его трусом, значит, он не должен отступать!
Она все-таки вывернулась, отпрыгнула и теперь тяжело дышала,
держа чайник наперевес, как щит.
– Что это такое? – прошипела она. – Что вы себе позволяете?!
Волошин растерялся. А что такое он себе позволяет? Сейчас он
доказывает себе – и ей! – что никакой он не трус.
– Если вы думаете, что я только из-за того, что провела
сегодня с вами целый день, и еще из-за того, что вы мне нравитесь…
Он правда ничего не понимал. А разве не этого она от него
ждала?.. В смысле решительных действий? И если нет, то зачем тогда соглашалась
«на кофе» среди ночи?! И почему упрекала и говорила, что у него ничего «не
выйдет»?!
– Я думала, что вам нужна, – проговорила Варя, и злые слезы
выступили на ее глазах. – Я думала, что вы человек, а не волк! А на самом деле
вы гораздо хуже, чем волк!
Она поправила очки, съехавшие на кончик носа во время
поцелуя, поставила чайник на плиту и пошла к двери.
– Пропустите меня.
– Я не хотел вас обидеть.
– Да, конечно!.. Где моя куртка?
Он пожал плечами. Он понятия не имел, где ее куртка.
– Вы что? Сейчас уйдете?
– Немедленно! – крикнула Варя. – Сию же секунду! И если вы
не найдете мою куртку, я так пойду!
Но он не хотел оставаться один!.. Он даже представить себе
не мог, что вот сейчас, через минуту, опять останется в одиночестве, в своей
квартире, которую она назвала «темной», и станет пить чай, смотреть телевизор,
а потом поплетется спать в кабинет. С тех пор как Даша ушла, он ни разу не спал
в спальне. У него были матрас, подушка и одеяло, и каждый вечер он стелил себе
на диване и каждое утро скатывал постель в огромный ком и запихивал в бельевой
ящик – как в общежитии. Пока она была здесь, эта самая Варя, о которой он еще
утром ничего толком не знал, он был жив. Он дышал, двигался, злился, не
понимал, потому что был не один. Пожалуй, ей он мог бы сказать, что, пока его
не было дома, вдруг затопили батареи и теперь везде тепло, и она поняла бы и
разделила его простую радость.
Один он умрет.
Не так, как Разлогов, а по-настоящему. Впрочем, Разлогов,
наверное, тоже умер бы по-настоящему, если бы не Глафира, вернувшаяся домой
раньше времени!
– Варя, подождите.
– Где моя куртка?
– Варя, я прошу вас.
– Куда вы ее дели?
– Варя, послушайте меня!..
И он взял ее за руку.
– Не трогайте меня!
У нее были горячие тонкие пальцы, и Волошин сильно сжал их,
притянул ее к себе и опять поцеловал растерянным поцелуем, потому что совсем не
знал, как еще можно ее удержать.
Она вывернулась и вырвала руку.
– Не уходите.
– Да что за наказание такое!.. Где же куртка?
И посмотрела на него несчастными, перепуганными, понимающими
глазами.
– Варя, что мы делаем?
– Я не знаю, – она вдруг шмыгнула носом. – Вы все
неправильно поняли, Марк Анатольевич!
Он обнял ее, прижал к себе, и чайника между ними не было, и
она была легкая и теплая, славно пахнущая и как будто давно узнанная им, вся,
от макушки до пяток. Некоторое время она еще сопротивлялась, щетинилась,
противилась, хотя стояла совершенно неподвижно, а потом переступила ногами и
обняла его за шею жаркими крепкими руками. И положила голову ему на плечо.
– Ну какая разница, – произнесла она и потерлась об него носом,
– ну какая разница, что потом будет. Сейчас-то мы здесь…
– Здесь, – повторил Волошин, думая только о том, что она так
близко.
– Ты потом все себе придумаешь, – продолжала она быстро, – и
найдешь какие-нибудь объяснения. А сейчас уже поздно, Марк.
– Все мои объяснения оказываются чепухой и враньем.
– Ты придумаешь какие-нибудь другие объяснения.
– Не хочу никаких объяснений.
– Но тебе же надо из-за чего-нибудь страдать.
– Мне надоело страдать.
– Тогда не страдай.
Он собирался наказать ее и уж почти начал, но из наказания
ничего не вышло. Сердце билось легко и свободно, рукам было горячо, и везде
было горячо, как будто он весь наполнился огненной лавой, распиравшей его
изнутри. Все перестало иметь значение, даже то, что в последнее время он был не
человеком, а шпицем-мизантропом Доном Карлосом! Вдруг он перестал быть шпицем и
сделался мужчиной, совершенно нормальным и полноценным, не боящимся ежесекундно
умереть от сердечного приступа.
Он больше вообще ничего не боялся.
Он прижимал ее к себе, целовал, отпускал, чтобы перевести
дух, и снова прижимал, и она целовала его, и их шатало из стороны в сторону, и
в конце концов что-то откуда-то свалилось им на головы, и оказалось, что
свалилась Варина куртка.
