Варя отпихнула ее.
Потом тоненько засвистело, и Волошин подумал, что у него
звенит в ушах, но свист все не прекращался, только усиливался, словно где-то
недалеко дули в свисток. Они оторвались друг от друга и посмотрела по сторонам
– он налево, она направо. Никаких свистков. Только дубовые полки с книгами. Ему
жалко было терять время на какой-то дурацкий свист, и он взял ее за голову и
притянул к себе, но Варя сказала:
– Подожди.
– Да наплевать.
– Нет, это где-то у нас.
– Где… у нас?
– В твоей квартире.
Они опять прислушались и опять посмотрели – она налево, он
направо.
– Чайник, Марк! – вдруг вскрикнула Варя. – Мы забыли чайник!
Он же у тебя со свистком!
– У меня электрический чайник, а они не бывают со свистком!
– Разве? Не бывают?
И они бросились на кухню, и выключили чайник, стоявший на
плите, вовсе не электрический! Пар из него валил так, что окна запотели.
– Где ты его взяла? Я сто лет его не видел!
– Вот тут. На полочке. А что такое?..
Тут им стало очень весело, и они обнялись и хохотали – это
же очень смешно, что они забыли про чайник!.. А потом опять начали целоваться,
и Волошину это тоже почему-то было очень весело.
Вот никогда в жизни он так весело не целовался, как нынче
вечером на собственной кухне с собственной секретаршей!..
И вообще он редко целовался. Даша ничего этого не любила. А
может, любила, но как-то так, что он этого не понял. А может, просто его не
любила.
Она говорила всегда, что он слишком «правильный» и потому
скучный человек, только она говорила не скучный, а «пыльный».
Ты такой же пыльный человек, как твой дедушка с его книжными
шкафами!..
Она никогда не видела его деда, но почему-то обожала
сравнивать его с Волошиным, как будто Волошин тоже был дед. Или он на самом
деле сразу, с самой молодости стал стариком, и она всегда видела в нем только
шпица Дона Карлоса?..
Но Варя ничего не знала про шпица и про то, что Волошин
«пыльный»!..
– Я о тебе мечтала, – вдруг тихонько сказала она ему на ухо,
когда он оторвался от нее, чтобы перевести дыхание. – Правда, Марк. Я сначала
мечтала о Разлогове, а потом о тебе. Я знаю, что это неправильно и что все
секретарши всегда влюблены в своих начальников, но я… мечтала.
– Не придумывай.
Она вдруг засмеялась и посмотрела ему в глаза. Странное
дело, но до этой секунды она понятия не имела, какие у него глаза. Оказалось,
карие, очень темные.
– А можно немножко?
– Что?
– Немножко попридумывать?
– Нет, – отрезал Волошин. – Ты что-нибудь не то
напридумываешь!
Но пока все было «то», и даже холодный кожаный диван, с
которого она так неловко съезжала сегодня утром – а кажется, что в прошлой
жизни! – не отпугнул и не остудил ее.
На одну секунду Волошин устыдился этого дивана с его
рептильным блеском и подумал даже, что нужно вытащить из бельевого ящика
скатанный матрас с одеялком и подушкой и как-то улучшить положение или все-таки
пойти в спальню, где было царское ложе, выписанное когда-то из Италии, а может,
из Англии, а потом забыл. Варя стянула с него свитер, прижалась щекой к тому
месту, где у него сегодня целый день болело сердце, и он обо всем забыл. Даже о
том, что оно болело.
И на диване им было весело, вот ей-богу!.. Все-таки они с
него съезжали, и держали друг друга, и прижимались, и возились как-то неловко,
и прежний, нормальный Волошин непременно умер бы со стыда, если бы возился
голый на диване с малознакомой девицей, а шпиц Дон Карлос еще и облаял бы ее,
но новый ненормальный Волошин чувствовал только радость. И новым казалось все –
прикосновение ее пальцев к его коже, протяжный вздох, как всхлип, ее вдруг
ставшие серьезными глаза, смотревшие близко-близко.
Он забыл уже, как это бывает, когда у женщины от удовольствия
и радости начинают гореть щеки. И это удовольствие – он сам, Марк Волошин! Его
жена получала удовольствие от дорогих одежд, мехов, бриллиантов и отелей и была
благодарна ему за то, что он умел все это добыть, но он сам никогда не вызывал
у нее восторга. Нет, она была безусловно согласна проделывать с ним в постели
некую обязательную программу, в общем, довольно скучную и уж точно давно
привычную, но восхищаться им ей даже в голову не приходило!
А Варя восхищалась.
– Ты такой красивый, – вдруг сказала она, и куснула его за
плечо, и провела рукой по спине, по самому позвоночнику, все ниже, и ниже, и
ниже, – у тебя такая красивая длинная спина!
И она не смеялась над ним, он видел это совершенно точно,
потому что еще раз успел посмотреть ей в лицо, очень серьезное и ласковое, он
никогда не видел таких ласковых женских лиц.
И ему так хотелось, чтобы она еще раз сказала, что у него
красивая спина, или рука, или нос, просто для того, чтобы это услышать, и потом
жить, зная это и упиваясь, потому что вдруг оказалось, что это очень важно, так
важно, как ничто на свете!
Оказалось, что просто жить – дышать, двигаться, заниматься
любовью на холодном кабинетном диване, смотреть в глаза, чувствовать жар и
страх – это очень важно. Еще утром он думал с ожесточением, что умрет, и
наплевать, и ладно, Разлогов уже умер. Хорошо ему, Разлогову, у него все
позади. А потом оказалось, что Разлогов не умер, и он, Волошин, не умер тоже,
а, наоборот, воскрес, как будто хлебнул «живой воды» из той самой установки,
схему которой порвала в клочки разлоговская собака Димка!..
Потом они долго лежали молча, словно привыкая друг к другу и
к странному состоянию близости – диван был узкий, и «отдалиться» у них все
равно не получилось бы.
Варя приподнялась и прижалась ухом к его виску. Кожей
Волошин чувствовал ее сережку.
– Ты что?
– Вот как мне подслушать, о чем ты думаешь?
– Зачем?
– Мне хочется.
– Слышно?
Она заглянула ему в лицо.
– Нет.
Он усмехнулся, чувствуя себя очень взрослым и умным.
– Ты же так близко! И все, что у тебя в голове, тоже очень
близко, и мы только что занимались любовью, и ты был совсем… близко…
– Это точно.
