Дом вдруг выступил из деревьев, будто шагнул навстречу
Волошину – двери закрыты, в окнах темно, балюстрада парадного входа засыпана
листьями.
Может, и впрямь никого нет!.. Впрочем, Волошин точно знал,
что есть.
Он поднялся по широким ступеням, позвонил – дом даже не
дрогнул, ничто не отозвалось за стенами из серого камня. Архитектор Данилов
построил крепость в прямом смысле этого слова!
Ну что ж, попробуем с другой стороны.
Волошин пошел в обход – собственно, в разлоговский дом почти
никто и никогда не заходил с парадного входа, и этот путь к двери,
открывающейся в сад, был привычен и хорошо знаком.
Вон гамак между соснами. Вон проглядывает беседка, а рядом с
ней площадка с островерхой печью. Здесь летом жарили мясо, пили вино и жгли
костер – любимое разлоговское место. Вон на идеально ухоженном газоне навалены
камни, а между камней натыканы какие-то невразумительные цветы. Разлогов
утверждал, что эти цветы – вереск, а камни – альпийская горка.
Волошин вдруг улыбнулся и наступил в лужу.
Конечно, Разлогов был мужик тяжелый и неприятный, что
говорить!.. Но вот горку свою любил. И костер, и горячее мясо, и собак любил
тоже. По всей видимости, больше никого и ничего он не любил, но и этого вполне
достаточно, чтобы оставаться… человеком.
Волошин обогнул кованую решетку, окружавшую несколько
ступенек в цокольный этаж, повернул за угол и…
Вдова Разлогова лежала на нижней ступеньке широкого пологого
крыльца. Обе створки стрельчатых двойных дверей за ее запрокинутой головой были
распахнуты настежь. Мобильный телефон, видимо отлетевший в сторону, когда она
упала, вдруг зазвонил, и Волошин первым делом поднял его и сунул себе в карман.
– Глафира Сергеевна! Але! Але! Вы живы?
Ничего глупее этого самого «але» придумать было нельзя, но
Волошин не знал, как именно следует обращаться… к трупу.
…Или она пока не труп?
Он потянул ее за руку, бледную, совсем не загорелую, с
голубыми прожилками вен. Рука была холодной и влажной, и Волошина чуть не
стошнило от отвращения.
Неврастеник, твою мать! Слюнтяй и неврастеник!..
Но что делать, если Волошин никогда не служил в спецназе, не
работал в МЧС, не ездил на «Скорой» в морг, и вообще ничего
героически-показательного или показательно-героического никогда не совершал.
Полжизни он учился математике, а вторую половину жизни просидел перед
компьютером, и что нужно делать с человеком, который уже умер или только
собирается умереть, Волошин не знал!
Пульс. Кажется, нужно щупать пульс. Для этого снова придется
взяться за влажную, безжизненную руку в голубых прожилках вен.
Чужой телефон у него в кармане трезвонил, выводил незнакомую
мелодию не переставая. Волошин зачем-то вынул его, посмотрел и опять сунул в
карман.
– Глафира Сергеевна, вашу мать…
И взялся за ее руку, как за нечто отвратительное, змею или
лягушку. И наклонился к ее лицу – дышит или не дышит?..
Вдруг на этом лице, таком же бледном и неприятном, как и
рука, распахнулись глаза, мутные и страшные. Волошин отшатнулся и руку бросил.
Она гулко ударилась о деревянную ступеньку.
– Вы… живы? Але!
По ее шее прошла судорога, поднялись и опали ключицы, и
Глафира резко села. И в ту же секунду стала заваливаться назад и повалилась бы,
если б Волошин ее не подхватил.
Он подхватил и посадил ее прямо.
– Глафира Сергеевна, что с вами?! Вам плохо?
– Хорошо.
– Что?!
Она опять гулко, с судорогой сглотнула и повторила
отчетливо:
– Мне хорошо.
Придерживая за плечи, Волошин пытался держать ее прямо, но
она все заваливалась.
– Вы что? Упали?
– Меня ударили.
– Кто?!
Она открыла глаза, уже не такие мутные, но все же достаточно
бессмысленные.
– Кто вас ударил, Глафира?!
Словно из последних сил, она пожала плечами.
– Вы вышли из дома, и вас ударили?!
Она кивнула.
Волошин неловко, под мышки, подтащил ее к балюстраде и
кое-как прислонил.
– Я посмотрю. Вы можете сидеть?
Не отвечая, она снова закрыла глаза. Он обошел ее и
осторожно вошел в дом.
В огромном – на самом деле огромном! – зале на первом этаже
было тепло и пусто. Волошин стремительно огляделся.
Плед на диване, забытая кофейная чашка, трубка городского
телефона на полу. Волошин аккуратно поднял трубку и нажал кнопку. Трубка не
отозвалась, то ли разрядилась, то ли телефон был выключен. Зато телевизор работал!
По бескрайней телевизионной глади скакал Михаил Пореченков в роли агента
национальной безопасности Лехи Николаева. Он бодро скакал, раскидывая врагов
разящими взмахами рук и ног. Кажется, в зубах он еще держал пистолет и разил
неприятеля из пистолета тоже. Спецназ ему помогал. Волошин ему позавидовал. В
его распоряжении не было ни пистолета, ни спецназа.
В камине осталась гора остывшей золы, видимо, разлоговская
вдова его не чистила, а дверь в кабинет была закрыта.
На стойке, отделявшей так называемую кухню от просторов
средневековой залы, залежи грязной посуды, остатки какой-то еды, начатые и
брошенные пачки кофе, просыпанное печенье, крошки, бумажки!..
Волошин терпеть не мог неаккуратность, особенно… женскую.
Особенно такую… нарочитую, похожую на специальную октябрьскую демонстрацию для
окружающих – я горюю, я страдаю, вот же и посуда не мыта, и камин не чищен!..
И, конечно, нигде никого.
Волошин взбежал по лестнице и для проформы с площадки
осмотрел второй этаж, хотя что он мог увидеть?! Не обходить же все комнаты, а
также третий и цокольный этажи!
Волошин вернулся на первый этаж, на ходу покосился в сторону
распахнутых двустворчатых дверей, за которыми маячило нечто неопределенное –
разлоговская вдова, сидевшая на ступени, – вошел в небольшую комнату рядом с
кабинетом.
Здесь был «мозговой центр» замка Владимира Разлогова.
Негромко гудел сервер, темнели мониторы на стене, прикрытые железной дверцей,
тянулись ряды электрических пробок, сюда же сходились кабели от камер
видеонаблюдения.
Неизвестно зачем Волошин пробормотал:
