Да что ж за люди вокруг! Ну почему у нас облить человека
грязью – в порядке вещей?
Пятна кое-как удалось затереть. Ольга посмотрела на свой
носовой платок – грязный, скомканный – и бросила его в урну. Все равно не
отстирается.
Из машины вразвалочку вышли двое бритых парней в черных
кожанках. У одного в зубах была зажата сигарета. Затянувшись и выпустив колечко
дыма, парень бросил «бычок» прямо на клумбу, красовавшуюся у въезда, придавил
обутой в грубый ботинок ножищей, втаптывая в грязь последние осенние астры, которыми
Ольга так гордилась.
От того, как этот парень топтал – походя, даже не взглянув –
ее клумбу, которую она сама любовно обустраивала, чтобы было красиво, чтобы
радовало глаз, – у Ольги на глаза навернулись слезы. Другая бы на ее месте,
наверное, гаркнула на парней: что вы, мол, делаете! Но Ольга не умела ни
гаркать, ни на место людей ставить, ни носом тыкать. Она умела легко и весело
выполнять любую домашнюю работу, воспитывать детей, составлять квартальные
отчеты, готовить завтраки, утирать простуженным домочадцам носы и ставить
горчичники. Она умела в зачатке свести на нет любой конфликт в семье, помирить
детей, угодить свекрови, которую искренне любила просто потому, что это – мама
ее обожаемого, дивного, единственного в мире мужа. Но, столкнувшись с
откровенным хамством, Ольга пасовала. Она впадала в ступор, и из глаз сами
собой лились слезы – по-детски крупные и горькие.
Однажды, когда они со Стасом только-только поженились, Ольгу
ни за что ни про что, просто по мерзости характера, обхамила продавщица в
дачном сельпо. Они приехали к родителям Стаса на выходные, и Ольгу отправили за
хлебом, пока Светлана Петровна готовила обед, а Стас с отцом прокачивали у
машины тормоза. Вернулась Ольга без хлеба и вся зареванная. Свекровь, узнав, в
чем дело, только головой покачала: и угораздило сына привести такую малахольную
невестку. Обидели ее, видите ли! Подумаешь! Ничего ужасного продавщица ей не
сказала, чтобы так рыдать. И вообще: не нравится тебе, как с тобой работник
торговли разговаривает, – так ты не рыдай, а ответь ему, как полагается, чтобы
он язык-то свой поганый прикусил и делом занимался! А то и жалобную книгу можно
потребовать и начальству пожаловаться! А нюни распускать – последнее дело.
– Как она рожать-то будет, нежная такая? – пожимала плечами
свекровь.
Но с этим Ольга вполне справилась.
…Ольга стояла во дворе автосервиса, глотая слезы. Один из
парней – не тот, что топтал клумбу, другой – обернулся к ней:
– Эй! Хозяин где?
– В гараже. Что вы хотели?
– Что хотели – вас не касается, дамочка, – буркнул парень,
смерив Ольгу взглядом, и длинно плюнул на асфальт сквозь зубы. – Хозяина
позови!
Из глубины гаража появился Стас.
– Вот хозяин, – кивнула Ольга в сторону мужа.
У Стаса было странное, напряженное лицо.
– Стас? – Ольга подошла, дотронулась до его рукава. –
Стас?..
– Оль, потом, ладно? – Он вывернулся из-под ее руки, шагнул
навстречу кожаным парням.
– Стас, у Маши утренник… – Ольга семенила за мужем, а тот и
не смотрел на нее.
– Ты иди, иди, Оль… – сказал Стас, даже не обернувшись.
Так сказал, будто прогнать ее хотел поскорее – иди, не
мешай.
– Я пойду, да?
Ольга потянулась поцеловать Стаса, но тот дернул головой, и
поцелуя никакого не вышло.
– Иди уже!
Ольга доверяла мужу целиком и полностью – раз он хочет,
чтобы она ушла, значит, на это есть причины. Она пойдет сейчас на утренник, а
потом, вечером, они со Стасом обо всем поговорят.
Ольга быстро вышла за ворота.
Когда она ушла, кожаный парень снова вытащил сигарету,
закурил, пустил дым Стасу в лицо.
– Ну что, надумал?
* * *
Пианино было расстроено, на плакате «До свиданья, осень
золотая!» восклицательный знак заваливался на сторону, у Тани Скороходовой,
изображавшей яблоко, сполз гольфик, но это все не имело никакого значения,
потому что праздник все равно получился замечательный, отличный праздник
получился. Нарядные, раскрасневшиеся, девочки и мальчики так важно вышагивали
под полечку, так старательно и громко пели «Осень, осень золотая, время сбора
урожая!», что Ольга все ладоши себе отбила, аплодируя. А когда Алеша Никитин из
Машкиной группы прочел стихотворение, вскочила со стула и закричала: «Браво!» –
с таким уморительно серьезным видом мальчик рассказывал про листья золотые,
которые по двору кружат.
Машка плясала в паре со своим медведем, кружевной передник
порхал в такт шагам, толстенькие косички смешно торчали из-под красной шапочки
(потому что именно Красную Шапочку Машка и изображала). Ольга, пригибаясь,
прошла между рядами низких стульчиков, чтобы пофотографировать дочку, снять со
всех сторон. Машка плясала самозабвенно, сосредоточенно, шевелила губами –
считала шаги. Она и дома шаги считала, когда перед сном скакала по комнате с
воображаемым Колькой, приговаривая: и – раз-два-три-четыре, и –
раз-два-три-четыре! Она топала, хлопала, супила брови – а у Ольги сердце
заходилось от нежности.
Когда танец закончился, Машка с видом театральной примы
вышла на поклон, сорвала овации и, энергично работая пухлыми локотками, стала
протискиваться через толпу медведей, уток, яблок и осенних листьев к Ольге.
– Ты видела меня?! Видела?! Да?!
Ольга схватила ее в охапку, расцеловала раскрасневшуюся
после танцев мордаху.
– Мам! Ну ты чего? У меня шапка сваливается! Ну как? Как?!
– Лучше всех! Как медведь? Не отдавил тебе ноги своими
лапами?
Машка посмотрела на Ольгу круглыми глазами:
– Мам! Ты чего? Это ж не всамделишный медведь, это ж Колька!
Ты разве не узнала?
Ольга чмокнула дочку в нос.
– Просто он в костюме очень на настоящего медведя похож. Дай
я тебе косичку поправлю…
Косичка растрепалась, бант сполз на самый кончик. Ольга
открыла сумку. Где-то ведь у нее расческа была. Как обычно, то, что нужно, не
найдешь, всегда оно на самом дне оказывается.
Ольга энергичнее зашуровала в сумке. Что-то стукнуло об пол.
Ну конечно! Снова коробочка с помадой! Сине-золотой Диор…
– Мам, мне назад надо… Мы сейчас петь будем! – Машка рвалась
из рук. – Потом причешешь!
Ольга наскоро затянула бант потуже, отпустила дочку, подняла
с пола коробочку.
