– Не за что извиняться! Ну-ка, погляди на меня!
Ольга подняла глаза и увидела, что Григорий Матвеевич
улыбается.
– Слышишь? Ничего не нужно перерисовывать! Это самый лучший
рисунок из всего класса. Знаешь, что я понял, когда смотрел на него? Что мама
очень тебя любит, а ты ее. Тебе удалось это передать.
После этого Григорий Матвеевич стал к Ольге присматриваться
и вскоре пригласил заниматься рисованием дополнительно, отдельно от всего
класса. Он пришел к ним домой, поговорил с мамой, и после Нового года Ольга
стала брать уроки рисования три раза в неделю. На день рождения мама подарила
ей настоящий мольберт и коробку красок «Нева» в тюбиках, которых не было в
магазинах, и бог знает через кого и как мама эти краски достала.
В старших классах все девчонки ходили на танцы, в дискотеку
и кафешку на проспекте Ленина, а Ольга продолжала заниматься рисованием и ни за
что не променяла бы эти уроки ни на какую дискотеку. Одноклассницы звали ее
гулять, а она отнекивалась – не могу, мне на этюды надо. Девчонки из-за этих
уроков в конце концов стали считать ее не то чтобы совсем дурочкой, но
странноватой. Если бы Ольгу заставляли заниматься рисованием – тогда все
понятно. Вон Алку заставляют на музыку ходить, а Илонку – на английский.
Попробуй пропусти занятие – живо получишь от матери нагоняй, и не будет тебе ни
дискотеки, ни новой кофточки, ни карманных денег. Но Ольга на свои уроки
рисования ходила добровольно. Этого девчонки понять не могли.
…– Нисколько вы меня не напугали, Григорий Матвеевич, просто
неделя суматошная выдалась, нервы шалят.
Неделя действительно выдалась суматошная – надо было сдавать
баланс, готовиться с Мишкой к контрольной по математике, да еще Машка опять
застудила горло и после утренника несколько дней сидела дома, больная и
несчастная. Но вся эта суматоха к нервам не имела ровно никакого отношения. Вся
эта суматоха была обычной, будничной, это была та самая Ольгина жизнь, которую
она так любила. И балансы сводить любила, и примеры с Мишкой решать. Не любила
Машкины ангины, конечно. Но ангину она умела лечить. И в нервозность по этому
поводу не впадала.
Дело было в странном, почти неуловимом предощущении беды, с
которым она жила последние несколько дней. Ольга убеждала себя, что все в
порядке, но смутное беспокойство нет-нет да и высовывало змеиную головку и
тихонько шипело – думаешшшь, ты такая везучая? Думаешшшь, с тобой не может
приключиться беды?
Позавчера на сервис снова приезжали кожаные парни и о чем-то
долго говорили со Стасом. Стас после этого весь вечер ходил хмурый, дома с
Ольгой не разговаривал, поужинал и завалился на диван перед телевизором. А
когда она спросила, кто это был, ответил, что никто это не был и вообще он
устал. Сегодня уехал ни свет ни заря…
– От нервов, Олечка, первейшее средство – валериана, –
сообщил Григорий Матвеевич. – Попробуйте, уверяю вас: все как рукой снимет!
– Непременно попробую.
Ольга улыбнулась, взяла Григория Матвеевича под руку:
– Как вы? Я что-то забегалась, все собираюсь позвонить, и
все никак…
– Что мне, старику, сделается? Все у меня в порядке.
Расскажите лучше про себя. Как супруг? Ребята?
– Они у меня молодцы.
– Ну-с, каков поп, таков и приход. То есть не поп, конечно,
а вы, Оленька. Рисуете?
– Что вы, Григорий Матвеевич, когда мне! И на работу надо, и
к свекрови… Вот фотографирую только.
Григорий Матвеевич нахмурился:
– Фотография – хорошее дело, но этого мало, Оленька, мало! У
вас талант! А вы смеете отговариваться. Вы – лучшая из моих учениц!
– Когда это было… Сто лет прошло, а вы все вспоминаете. У
меня сейчас и таланта, наверное, никакого не осталось. Ничего из меня не вышло…
Григорий Матвеевич всплеснул руками:
– Что она говорит, боже мой, что она говорит! Сколько вам
лет, девочка? Тридцать?
– Тридцать четыре.
– Ребенок! Младенец! И смеет говорить – не вышло! Мне скоро
восемьдесят, и я все еще… надеюсь.
Григорий Матвеевич всегда был большим романтиком. Увлекшись
живописью в ранней молодости, он окончил Строгановское училище, участвовал в
выставке молодых художников, а потом в одночасье все бросил и переехал из
Москвы в захолустный, ничем не примечательный городишко.
Ольге это было странно. Нет, она любила свой город, но
Москва – это же Москва, это миллиард возможностей, музеи, галереи, выставки,
Дом художников! Сама Ольга не думала, что когда-нибудь решилась бы уехать в
такой огромный, суматошный, сложный город. Она была трусихой и домоседкой. Но
Григорий Матвеевич – совсем другое дело. Да и Москва ему не чужая. Он там
родился, вырос, училище окончил…
Как-то раз Ольга спросила: почему? Григорий Матвеевич
выпустил колечко дыма в потолок, достал с полки альбом Сурикова, раскрыл,
показал Ольге картину. На картине ничего особенного вроде бы не было –
церковка, береза, грачи… Но во всем этом было столько красоты, что хотелось
смотреть и смотреть.
– Вот поэтому, милочка, только и исключительно по этой
причине. Возьмите хужожников-передвижников – Сурикова, Маковского, Репина…
Каждый из них мог преспокойно сидеть в Москве, в студии, писать «Пир бога Одина
в Валгалле» и в ус не дуть. Но ведь не сидели же! Понимали: настоящая красота –
в простых вещах, в маленьких городках… Вам, Оленька, посчастливилось среди всей
этой красоты родиться. Даже ехать никуда за тридевять земель не нужно. Так что
вы уж не разбрасывайтесь своим счастьем! Смотрите по сторонам, любуйтесь,
хлебайте всю эту красотищу большой ложкой и рисуйте! Как можно больше рисуйте!
У вас, милая моя, талант. Непозволительно его зарывать!
Ольга посмотрела на учителя с нежностью. Постарел, похудел
еще больше, но все еще похож на задиристого воробья. И по-прежнему считает ее
девочкой.
Ольга улыбнулась:
– Моя Машка девочка, а не я, Григорий Матвеевич! Пусть
теперь она рисует.
В глазах учителя загорелся живейший интерес:
– А она пробует?
– Не рисовать. Танцевать.
Григорий Матвеевич закивал: понятно, понятно…
Ольга глянула на часы. Батюшки-светы! Времени-то! Торопливо
обняла учителя:
– Григорий Матвеевич, милый, мне бежать надо. Я вам позвоню,
непременно!
Учитель заторопился, засуетился:
– Конечно, Оленька, конечно, совсем заболтал я вас, простите
великодушно. Старики болтливы и недогадливы. Разумеется! Честь имею кланяться.
Поклон супругу. Вы и правда позванивайте, а то я волнуюсь – одна вы у меня
остались.
