– Но почему? Мы же ничего такого…
Все-таки жена у него инопланетянка, абсолютно.
– Оль, ты что, правда не понимаешь? Мы все такое…
– Что?
– То! У нас так не бывает, чтоб хоть какой-нибудь закон не
нарушить, е-мое!.. Да если жить по правилам да по закону, то только в гробу
лежать законно! А все остальное нет. А я в гробу не лежал. Я зарплаты, блин,
черным налом платил, квитанций на ремонт не выдавал, кассовый аппарат у нас за
сортиром, в кладовке стоит…
– Ох, говорила я, что этот аппарат…
Она говорила! Подумать только!
– Конечно, ты все знаешь!.. Только если б не аппарат, унитаз
бы как-нибудь не так стоял! Да ладно, чего говорить-то. Все. Нет меня.
Она ухватила его за плечи (по ребрам снова полоснуло болью),
развернула к себе, встряхнула:
– Не смей! Не смей так говорить, Стас! У нас семья, дети!
Что они, не понимают, у нас дети?.. Мишка с ума сойдет! Тебя не могут посадить.
Не мо-гут!
– Все они могут, Оль!
Она затрясла головой, волосы разметались, полетели белым
облаком:
– Нет! Нет! Я не дам! Я никому не дам! Никто не посмеет! Я
не пущу тебя в тюрьму. Пусть хоть сто уголовных дел, хоть тысяча! Мне все
равно.
Слезы заливали лицо, глаза блестели… Стас обнял ее, прижал
голову к плечу:
– Не плачь, маленькая… Ну? Чш-ш-ш…
Он сидел и качал ее, словно она и вправду маленькая девочка,
а она все твердила:
– Мы должны что-то придумать… Мы должны придумать.
Вообще-то, одна мыслишка у Стаса имелась. Не то чтобы даже
мыслишка, а так… Вариант… Не очень хороший, не самый красивый… Он, конечно,
такого ни за что не предложит. Но вот если Ольга по собственной инициативе… Вот
тогда, может быть… В конце концов, она сама ему про любовь постоянно говорит…
Мол, ради любимого человека – что угодно, и все такое прочее…
– Если я под суд пойду, меня, ясное дело, под первый номер
закатают. Ты же знаешь, как нас любят – тех, кто сам деньги зарабатывает и не
просит ни у кого!.. Ни пощады, ни снисхождения не жди!..
– Стасенька, ну что же делать-то?
Что делать, что делать?! Снять штаны и бегать, блин!
– Маленькая, я не знаю. Только если меня… посадят, то как
пить дать… надолго. Я же не бедная овечка, несмышленыш, я предприниматель,
кровопийца. Да меня любой судья заранее осудит. Осудил, считай!
Ольга затрясла головой:
– Не может такого быть, чтобы не было никакого выхода!
– Ну, какой, какой выход?! Хорошо бы свалить на кого-нибудь,
мол, я ни при чем… Только на кого мне валить-то?..
Стас отвернулся. Пусть жена подумает, пусть пошевелит
мозгами.
– Оль, а ты меня из тюрьмы-то… того… а? Ждать-то будешь? Или
все – прости-прощай, вот и вся любовь? Зачем тебе муж… с уголовным прошлым?
Жена глянула на него дико, круглыми глазами:
– Ты что? С ума сошел?
– Да ни фига я не сошел! Кому я нужен? Кто за меня горой
стоять будет? Никто!
– Я буду.
– Да что толку-то?
– Как что толку?! – не поняла она. – Я… я так тебя люблю! Я
для тебя все, что хочешь!.. Ну, все, что хочешь…
Стас опустил плечи, отвернулся:
– Да ничего я не хочу. Вкалывал всю жизнь, думал, будем жить
как люди, детей в заграничный курорт повезем, на море. Думал, дом построим,
цветов насадим… Помнишь, ты хотела, чтобы цветы были? Теперь-то уж ни дома, ни
цветов, ничего… Подвел я тебя, маленькая… Прости.
Он обнял жену, притянул к себе.
Подвел? Что он такое говорит? Господи! Его избили, отняли
дело, которое он с нуля, на голом месте поднимал, ночами не спал! Его могут
посадить в тюрьму, а он… Он думает о ней, прощения просит, что подвел, что
цветов теперь не будет! Это она, она его подвела! Должна была защитить,
придумать что-то, грудью на амбразуру кинуться! А вместо этого – сидит, рыдает
и ничего, ничегошеньки не может сделать. Или… Или все-таки может?
Ольга покрепче прижалась к мужу:
– Стас, а если… А если… я?
– Что… ты?
– Если я скажу, что это я во всем виновата? Ну, что ты
ничего не знал, все бумаги, все дела у меня, я же бухгалтер! Все на мне – и
налоги, и кассовые аппараты, и зарплата… черным налом… Меня, может, пожалеют,
а? Как ты думаешь? Много, наверное, не дадут?..
Стас прижал ее к себе, поцеловал – жарко, порывисто.
– Да тебе больше двух лет никак не дадут! Да по-хорошему
тебя вообще сразу отпустят, у тебя же детей двое, и даже если по-плохому, все
равно больше двух лет не дадут, это точно. А там амнистия, все дела, и ты дома…
Ну, слава богу! Ольга боялась, что Стас станет возражать,
говорить, что она не должна, не может, что надо найти другой какой-то выход.
Боялась, что придется его убеждать: так – лучше всего. Боялась, что если он
станет уж очень сильно возражать, она может смалодушничать и передумать. Она же
трусиха. Все знают. Но Стас не возражал.
– Если ты все на себя возьмешь, мы выкрутимся, маленькая.
Я-то надолго сяду, а ты – нет. Ты же мать, и работник отличный, и трудовая у
тебя в порядке, и характеристика с места работы! И потом, ты же не капиталист
проклятый, вроде меня, а женщина слабая…
– Я слабая, – кивнула Ольга. Ей сделалось тоскливо и очень
страшно. Она готова была все взять на себя, понимала, что так – лучше, но как
же страшно-то, господи! Была бы она сильной – не боялась бы…
– Если я сяду, ты ж пропадешь без меня, маленькая, – Стас
все говорил, говорил. – Детям есть-пить надо? Надо. Родителям на лекарства
надо? Надо. И дело заново начинать придется, хоть с Колькой Васиным, хоть без
Кольки. Ты же не начнешь.
Она прижалась к нему, зажмурилась, вдруг остро осознала, что
скоро останется одна, что, может быть, долго еще не будет сидеть вот так вот,
прижавшись к теплому Стасову боку, и не почувствует больше ни тепла, ни защиты…
– Мне страшно, Стася. Вдруг меня надолго посадят?
Он погладил ее по голове, прижал крепче:
– Не бойся, маленькая. Мы или вдвоем выплывем, или вдвоем
потонем. По-другому никак не получается.
Да она и сама знает: не получается по-другому. Но все равно
страшно.
