– Российская сборная по футболу проведет отборочный матч в
Мадриде уже в следующем месяце… – бубнил диктор. – А сейчас – прогноз погоды.
Стас потянулся за следующим бутербродом. Заверещал дверной
звонок. Как был, с бутербродом в руках, Стас поплелся в прихожую. И кого там
принесло? Поесть спокойно не дадут!
За дверью стоял Митяй, закадычный друг.
– А! Митяй! Че тебя давно не видно? Заходи давай, щас мы с
тобой водочки накатим, киношку посмотрим…
Но Митяй заходить не стал, а молча, с разворота, засветил
своему лучшему корешу в челюсть.
* * *
Коридор был длинный, темный, без окон – только тусклые лампы
в железных намордниках под потолком… Каждый раз, сворачивая за угол, Ольга
надеялась, что уж теперь-то точно увидит выход, но выхода все не было – только
серые стены, ряд мигающих жиденьким желтым светом лампочек да стальные двери с
глазками и засовами по обе стороны – камеры.
Ольга вдруг подумала, что, может, это и не камеры никакие, а
за одной из этих дверей – выход, солнце, люди… А она, глупая, проходит мимо?
Она потянула за ручку ближней двери. Та с лязгом отворилась.
Нет, это был не выход. За дверью Ольга увидела судебный зал заседаний. Судья –
та же, что читала ей приговор, в пуховом платке поверх мантии, выговаривает
что-то плачущей девушке с косичками. Услышав скрип открывшейся двери, судья
подняла глаза, заметила Ольгу.
– Вы – следующая! Пройдите!
Ольга шарахнулась, захлопнула дверь, побежала дальше по
коридору и… уперлась в очередную дверь.
Эта дверь вела в большой, плохо освещенный класс. Доска на
стене, парты, а вместо учительского стола – мольберт. Рядом с мольбертом –
девочка. Да это же она, Ольга. Только маленькая, рисует грачей на березе. А
рядом – ее учитель, Григорий Матвеевич. Ольга, улыбаясь, заспешила к нему.
– Григорий Матвеевич, как же хорошо, что я вас нашла!
Учитель обернулся, и Ольга вскрикнула в ужасе: никакой это
был не Григорий Матвеевич! Пальто – его, шляпа – серая, с помятыми полями –
тоже, но между воротом пальто и полями шляпы зиял провал, там ничего не было,
кроме сгустка темноты. Ольга выскочила – прочь от этого наваждения, прочь от
человека без лица! Бегом по коридору, дальше, дальше, а вот и выход! Вниз по
ступенькам, за угол – и вот она дома, слава богу! В своей квартирке, в
гостиной. Только как-то странно выглядит ее квартира. Пыльная, с засохшими цветами
в вазах, и патефон на серванте. Сроду у них никакого патефона не было, зачем
Стас его купил?
Крутится, заедая и шепелявя, пластинка, кто-то дребезжащим
голосом поет о любви и осенних астрах. Ольга зовет: «Стас!»
Открывается дверь спальни, а на пороге – не Стас, Митяй.
– Потанцуем, Оля?
Ольга пятится, машет руками:
– Где Стас? Что ты с ним сделал?
Почему-то она знает: что-то Митяй со Стасом сделал плохое.
– Брось, ничего я с ним не сделал, – Митяй растягивает
бледные губы в нехорошей ухмылочке. – Просто он сейчас занят.
Митяй открывает дверь спальни, и Ольга видит, как Стас
танцует с тюремной надзирательницей. Губы у нее ярко намазаны красным – то ли
помада, то ли кровь.
Ольга захлопывает дверь, снова бежит по коридору. Из-за
стальной двери – детский плач: «Мама! Мама!» Это Машка! Что они с ней делают?
– Машка! Я иду!
Ольга дергает дверь, но та заперта. Машкин голос срывается
на визг, Ольга бьется в дверь, лампы мигают под потолком. Ольга кричит, кричит…
Она с криком села на койке. Ее трясло, на губах – солоно от
слез.
– Че разоралась, спать не даешь! – донеслось из дальнего
угла. Тут же зашикали из угла напротив:
– Рот, бля, закрой, сука, а то я тя щаз сама закрою!
– Кто там гавкает? Я тя так закрою…
Ольга посидела, тяжело дыша. Потом снова легла, натянула на
плечи одеяло. Ото рта шел легонький пар. В камере – дай бог около нуля.
В дальнем углу завозились, зло матернулась Люда-Самоход,
здоровенная бабища, получившая три года за торговлю паленой водкой.
– Эй, психованная!
Это Изольда, соседка с нижней койки. Изольду в зоне уважают.
Она здесь уже по третьему разу. Рассказывают, что на второй ходке Изольда кому-то
распорола заточкой горло.
Ольга накрылась с головой одеялом, подышала на руки. Без
толку. Все равно холод до костей пробирает.
– Эй! Че молчишь-то?
Изольда не унималась. Ольга решила молчать. Но Изольда снизу
крепко пнула сетку кровати.
– Ну! Психиатрическая! Че молчишь? Спишь, что ль? Скажи
сон-то!
Изольда была любопытна и обожала слушать про сны, чудеса и
прочее такое же мистическое. Как-то Ольга пересказала ей «Светлану» Жуковского.
С тех пор Изольда взяла над Ольгой шефство. Каждый вечер она требовала историю.
За это не давала ее в обиду и иногда подкармливала. Вываливала на шконку
сухари, сало, конфеты, басила почти нежно: «Жри давай, а то вон синяя вся, ажно
черная, кони двинешь – кто мне рассказывать станет?»
– Ну, скажи, скажи. Скажи сон-то!.. Давай. Говори. Чего
снилось?
Ольга со вздохом перевернулась на спину, вытянулась на тощем
матраце, заложила руки за голову.
– Коридор… Длинный, страшный, стены серые, а потолка и пола
как будто нет, все в таком сизом тумане… По обеим сторонам – двери, много. Я
одну дверь открываю и попадаю в комнату… Такая глухая-глухая, ни окон, ни
дверей. Или были окна, что ли?..
– Одноходка, значит, – подала голос Изольда.
– Что? – не поняла Ольга.
– Да комната эта твоя. Одна комната – одна ходка, значит, –
объяснила Изольда. – Ну? И чего дальше-то?
– Дальше появляется в этой комнате судья, и будто бы меня
снова собираются судить… А я же знаю, что суд уже был, что это неправильно,
понимаешь? Я заорала и убежала…
– Кричать во сне нехорошо, – глубокомысленно изрекла
Изольда. Она знала значение всех снов, что во сне хорошо, что плохо, что к
дождю, а что – к свиданию…
– А в другой комнате – учитель мой, Григорий Матвеевич, –
продолжала Ольга. Почему-то ей вдруг показалось важным рассказать весь этот
тягомотный вязкий сон. Будто бы если она его расскажет, сон потеряет силу,
сдуется и исчезнет. – Учитель старенький такой, весь сгорбленный… А в углу –
девочка маленькая рисует, как будто я и не я. Он поворачивается, а лица у него…
нет.
