– Врешь! Как нет?! – испуганно выдохнула Изольда. – Совсем
нет?
– Совсем нет.
Изольда села на койке, облокотилась спиной о стойку, сцепила
руки на колене и прикрыла глаза. Пару минут она молчала.
– Меня-то художествами не образовывали, – сказала наконец
Изольда. – А был у меня один светляк, хотя бывало, что и майдан гонял
[1]
. Жорой
его звали, так он песни играл, а я пела…
Ольга уже выучила, что светляк – это вор, который днем
работает. Изольда периодически про свой роман с этим самым светляком
рассказывала. Повспоминав, она обычно принималась петь. «Наверное, и теперь
петь станет», – подумала Ольга. В сущности, ей было все равно, будет Изольда
петь или, напротив, пустится в пляс. Так, просто отметила про себя, как раньше,
глядя в окно на затянутое тучами небо, отмечала: дождь будет, надо взять зонтик
и положить Машке дождевик.
Машка сейчас спит, подсунув к животу плюшевого слона. Одеяло
скомкано в ногах, пижама до ушей задралась… Надо Стасу написать, чтобы он окно
на кухне закрывал по ночам. А то Машка опять простынет.
На нижней шконке Изольда жалобно затянула:
– Вы ответьте, братцы-граждане, кем пришит начальник. Течет
речка, моет золотишко, молодой жульман заработал вышку…
Из дальнего угла опять заматерились, грохнули то ли
табуретом, то ли ботинком в стену, Изольда ругнулась в ответ. На соседних
койках тоже недовольно загомонили:
– Закрутила! Еще тут арию булдырить!
– Цыц, ведьма!.. Ломи копыта отсюдова!
Ольга повернулась на бок, накрыла голову подушкой, чтобы
ничего не слышать, никого не видеть… Господи, да почему же Стас-то не едет? И
писем не пишет. За два месяца – всего одно письмо, да и то коротенькое, пять
строк. Мол, все нормально, дети в порядке, целую, пока. После этого письма – ни
слова, ни звука, она измаялась вся. Что у них случилось? Может, все плохо
совсем?
– Гад он. Вот и не едет! А ты – дура!
Зойка, Ольгина соседка справа, сдернула у нее с головы
подушку, зашвырнула в угол:
– Хоре трещать, спать не даешь!
Значит, Ольга снова думала вслух. В последнее время с ней
такое случалось.
Изольда снизу снова пнула в сетку.
– Хватит квакать там! Дрыхайте давайте, и так до побудки
всего ничего осталось.
После того как Изольда вспоминала своего светляка,
настроение у нее обычно портилось.
– Сама не квакай! – Зойка за словом в карман не лезла, на
Изольду ей начхать было. – Дуры вы обои со своими козлами!
– Он не гад, – тихо сказала Ольга. И почему ей важно было,
чтобы эти чужие тетки ее Стаса не считали гадом? Смешно. А все равно важно было
почему-то. – Там, наверное, случилось что-то, вот он и не едет. И не пишет
потому, что меня расстраивать не хочет. Он такой у меня… Дурачок…
Может, Машка все-таки заболела? Она по зиме все время
простужается, у нее миндалины. Врач говорил, если дальше так пойдет, придется
удалять… Сказал, хорошо бы на море летом… Они уже все распланировали, а тут все
эти несчастья на них свалились. Ну ничего, до лета, может быть, еще и амнистия
будет…
Зойка, будто подслушав Ольгины мысли, сказала:
– Ниче, мамкам амнистия скоро выйдет. Нагуляемся тогда!
– Госспади, да какая из тебя мамка, срань ты подзаборная, –
протянула Изольда. – Чалиться тебе от звонка до звонка. Амнистия! От
обхохочесся!
– Че несешь, чувырла?! – Зойка приподнялась на локте.
– Я чувырла?!
– Ты чувырла!
Изольда спустила ноги с койки. Еще чуть-чуть – и они бы
всерьез сцепились. Но тут грохнула о стену дверь камеры, и надзирательница
гаркнула:
– По-одъем! Становись!
Ольга обреченно стянула одеяло, спрыгнула на ледяной пол…
Если бы у нее не было впереди Греции, моря, песка, она бы умерла здесь,
наверное…
Странно все-таки устроен человек. Ольга постепенно привыкла
и к холоду, и к вони, и к духоте. Она хлебала жуткие казенные щи, спала на
тощем матраце, через который спиной чувствовала все ухабы и рытвины ржавой
панцирной сетки – и ничего. По-настоящему, всерьез, она мучилась от того, что
ей не хватало красок, не хватало яркого, цветного, которого так много было в ее
прежней, до тюрьмы, жизни. Дома у нее были ярко-голубые шторы, пестрые,
разноцветные чашки, красные маки на покрывале, зеленый фикус в кадке,
солнечно-желтый сыр на бутербродах, синие ленты у Машки в волосах… А тут все
серое. Если существует ад, думала иногда Ольга, то он совсем не похож на девять
кругов, описанных Данте. И на огненную геенну не похож… Ад, если он существует,
похож вот на эту их жизнь в зоне. Серое небо, серые стены, серые ватники, серые
лица, щи в миске, пол под ногами, простыня на шконке – все серое,
беспросветное… И это серое высасывает душу, выпивает кровь, она и сама тут
стала серой, почти бесплотной, куском зимнего неба…
Серая строчка по серому сукну, стрекот швейных машинок…
Серые сгорбленные спины зэчек над машинками… Ольга отложила в сторону готовый
шинельный рукав – в цеху шили военную форму, – взяла со стола новую стопку
заготовок, прижала лапку. Машинка снова застрекотала. Работа в швейном цеху
монотонная, но несложная. Не надо особо задумываться, не надо сосредотачиваться.
Руки строчат, а ты можешь вспоминать дом или мечтать… Ольга привычно принялась
думать про Грецию. Про синее море, зеленые оливковые рощи, желтое солнце… Но
мечты и воспоминания от постоянного употребления тоже как будто бы слиняли, потеряли
сочность красок, посерели. Будто бы тюремная серость была заразной, словно это
плесень и споры этой плесени проникли в Ольгины воспоминания и мечты… Не
получалось у нее представить синее море, желтое солнце. Все выходило какое-то
грязное, будто на акварельный рисунок плеснули из ведра грязной водой.
Зойка выключила машинку, потянулась. Ольга подняла голову от
шитья.
– Перерыв?
– У тебя – нету. А мне к пацаненку, на кормежку пора.
Пацаненок – это Зойкин сын. Костик. Константин… красивое
имя. Длинноватое для мальчика, но красивое. В переводе с греческого означает
«верный». Малышу полгода всего – а он уже в тюрьме. Зойка никогда не называла
его по имени. Как-то раз Ольга спросила – почему? Зойка ответила – не твоего
ума, мол, дело. Че его по имени звать? Пацаненок – он и есть пацаненок, как ни
назови.
Интересно, если бы девочка родилась – Зойка бы ее тоже звала
как-нибудь безлично? Пацанка или еще как? Наверное, нет. Наверное, по имени бы
называла. Может, она в этом мальчике видит будущего мужчину? Не такого, как
Ольгин Стас, а гада и козла?
