После того, как Зойка проломила табуретом голову своему
гражданскому мужу, мужиков она иначе как швалью не называла и в любовь не
верила. Если Ольга заговаривала про Стаса – срезала ее тут же: мол, гад он и
шваль. Ты тут на нарах паришься, а он про тебя и думать забыл, вышел из истории
чистенький и рад-радешенек.
История Зойкина была самая что ни на есть обыкновенная, на
зоне таких – каждая вторая. Ну, уж каждая третья – точно. Познакомились,
полюбились, зажили вместе. И все было хорошо, пока Зойка не узнала, что
беременна. Она обрадовалась, а сожитель, как выяснилось, пацаненка этого не
хотел. Велел Зойке отправляться на аборт. Зойка на аборт не пошла, а сожителю
высказала в том духе, что я, мол, не какая-то там пропащая, я на фабрике
вкалываю, так что лети-ка ты, сокол мой, откедова пришел. А с ребенком я, если
что, сама справлюсь, и выращу, и выучу, и на ноги поставлю, у меня, вон, и
комната в общежитии, и зарплата, и диплом техникума имеется. Сокол, вместо того
чтобы испариться, запил. Полгода они с Зойкой кое-как прожили, то ругались, то
мирились, и она уж подумала, что, может, все обойдется. Может, сокол увидит
ребеночка да и оттает. А потом привыкнет, еще радоваться будет, что сынок его
папкой называет. Однако сокол имел совершенно другие виды на ситуацию. Едва
Зойка вернулась из роддома, заявил: сдавай, мол, пацана в дом малютки, чтобы
тут духу его не было. Мол, мужики говорят, нагуляла ты его незнамо от кого,
пока я деньгу зашибал, шлюха ты такая-растакая. Слово за слово – пошли в ход
кулаки. Сожитель засветил Зойке в живот со всей дури и уже собирался взяться за
пацаненка, которому было от роду четыре дня. Тут уж у Зойки в глазах потемнело,
и дальше она ничего не помнила. В себя пришла, уже когда соседи милицию
вызвали. Сожитель лежал на полу с проломленной башкой. Рядом валялся табурет с
отломанной ножкой.
Сожителя в больнице с того света кое-как вытащили. А Зойке
дали три года за превышение мер необходимой самообороны. Через дружков сожитель
Зойке передал, чтоб домой не возвращалась. Увижу, мол, убью. И тебя, и
пацаненка. Зойка верила – убьет. И домой возвращаться не собиралась. В Москве у
нее была двоюродная бабка. Зойка надеялась, что бабка ее с ребенком на первое
время приютит. А там уж она как-нибудь устроится, не пропадет. Только бы
дождаться амнистии.
* * *
Амнистии они дождались в начале осени.
Ольга так до конца и не поверила, что это – все. И только
когда за спиной с лязгом закрылись ворота зоны, она наконец поняла: свободна.
Все кончено, она вытерпела, выстояла, самое страшное позади, и можно вернуться
– домой, к детям, к Стасу, в нормальную человеческую жизнь, где нет
надзирательниц, побудки по звонку, серых бесконечных дней и таких же
бесконечных ночей, снов, полных пустых комнат, серых коридоров и мерзлой жути,
от которой просыпаешься с криком. Все кончилось, как будто и не было.
Ольга втянула носом воздух, зажмурилась на солнце. Какая же
красота вокруг! Разноцветные листья, красная рябина, синие указатели у дороги.
Даже ворота колонии кажутся снаружи уже не такими серыми. Вот ведь счастье-то!
Ольга поглядела по сторонам, высматривая Стаса. Но Стаса не
было. Она несколько раз писала, что попадает под амнистию, что освобождается
сегодня. И Стасу писала, и Григорию Матвеевичу. Может, письма затерялись, не
дошли до адресата? Так ведь бывает. Как-то раз на зону вернулось письмо,
отправленное больше года назад. На конверте стояла пометка: неверный адрес.
Может, она неразборчиво написала и ее письма тоже когда-нибудь вернутся в
колонию? Ольга улыбнулась: что ж, пусть возвращаются. Она к тому времени уже
будет в Греции. Будет гулять со Стасом и с детьми по оливковым рощам и
плескаться в море, а по вечерам – ужинать в каком-нибудь маленьком ресторанчике
на берегу, пить метаксу и слушать, как усатые музыканты наигрывают сиртаки.
Подошла Зойка. На руках – замотанный в серенькое казенное
одеяло пацаненок. Костик…
– Ну что, подружка? Не приехал обмылок-то?
Ольга пожала плечами:
– Может, задержался…
– Ага, или день перепутал, – хохотнула Зойка. – Гад он,
говорила я тебе, а ты, дура блаженная, не верила.
– Зоя, ну зачем вы так? Он, наверное, на работе закрутился.
И с детьми. Он же один там с ними…
– Так я разве что говорю? – Зойка сделала невинные глаза. –
Замучился, бедняжечка. Конечно! Ладно, подруга, прощевай. Больше не свидимся.
Только если опять на нарах…
Ольга поежилась – не от холода, от того, что слишком близко
пока что были эти самые нары.
– Я, Зоя, на нары больше не хочу…
– И я не хочу.
– Дай малыша подержать, – попросила Ольга. Она так
стосковалась по детям…
Пацаненок Костик был розовый, упитанный. Ольга глянула на
Зою. Та смотрела на своего Костика с нежностью, но, перехватив Ольгин взгляд,
посуровела и резко, почти грубо выдернула у нее ребенка.
– Все, давай. Долгие проводы – хуже, чем сифилис, как
говорится. Пошла я. Пока, подруга.
И зашагала прочь. Ольга постояла еще немного – на случай,
если Стас все же приедет, а потом пошла к автобусной остановке.
…До родного города Ольга добралась уже под вечер. Ехать
пришлось на перекладных. На дорогу ушли почти все деньги, которые Ольге выдали
за семь месяцев работы в швейном цехе колонии. Почувствовав, что проголодалась,
на последнюю десятку она купила около автостанции пирожок с капустой, умяла его
прямо на ходу и даже крошки из пакета собрала в щепоть и в рот закинула, до
того показалось вкусно. Много ли надо для счастья? Да почти ничего. Счастье
сойти с автобуса и шагать по тротуару – не строем, а как все нормальные люди.
Купить пирожок в палатке, а не дожидаться, когда раздатчица плеснет в жестяную
миску серых вонючих щей. Счастье – это когда до дома двадцать минут пешком по
осенним бульварам, а дома тебя уже ждут Мишка, и Машка, и Стас…
Чуть не дойдя до площади, Ольга остановилась посреди
тротуара переложить сумку из одной руки в другую – сумка не тяжелая была, но
пузатая и неудобная. В просвет между домами виден был поворот речки и кусочек
церкви. Над куполом с криком кружили то ли грачи, то ли галки. Наверное,
собираются в стаю перед отлетом на юг. Так это все было красиво – и речка, и
церковь в лучах закатного солнца, и птицы, что Ольга залюбовалась. Стояла,
смотрела и улыбалась. Она могла бы так до ночи стоять, наверное, если бы не
весьма ощутимый тычок в спину.
Ольга обернулась. Увидела сердитую бабульку с клюкой. В руке
у бабуси болталась авоська, на дне авоськи – пакет кефира. Старуха зыркнула на
Ольгу из-под темного, в крапушку, платочка, пожевала губами недовольно:
– Чтой-то ты? Молодая, а хуже бабки столетней, спишь на
ходу! Давай дорогу, вишь, у меня нога костяная!
