– Я? Стаса? Куда я его подвела?
– Да ты хоть со мной-то не кривляйся! Чума болотная! Ты че,
думаешь, я не знаю, что он из-за твоих делов чуть под суд не пошел! Ну чего
глаза-то вылупила? Кто ему все бумаги понапутал?! Кто все документы попортил?!
Не ты?! Детей ей покажите! А фигу не хочешь?!
И Светлана Петровна, сложив кукиш, сунула его Ольге в нос.
– Вот тебе дети! А ну марш отседова! Не доводи до греха!
Ольга стояла как пришибленная. Светлана Петровна
удовлетворенно усмехнулась, смерила ее презрительным взглядом. Что, милая,
поджала хвост? Думала, Стас матери ничего не расскажет про твои художества?
Однако невестка все не унималась. Вот ведь человек!
– Светлана Петровна, вы ошибаетесь. Ничего я не путала и не
портила. Я все… взяла на себя, чтобы он остался на свободе. Я хочу увидеть Мишу
и Машу.
Светлана Петровна уперла руки в боки:
– Ах ты, какое душевное благородство! На себя взяла! Знаем
мы, как ты взяла! Да если б Стасик не спохватился, ты бы его в тюрьму упекла,
зараза! Он-то к тебе всей душой столько лет, а ты… избавиться от него хотела!
Проваливай отсюдова, нечего тебе тут делать!
Светлана Петровна дернула Бурана за ошейник, и тот зашелся
лаем. Ольга попятилась, но совсем не ушла.
– Отдайте мне детей. Отдайте, Светлана Петровна!
– Да я тебя в милицию отдам! – Светлана Петровна теряла
терпение. – Зэчка проклятая! Напакостила, и убирайся отсюда! Это мои внуки, а
не твои дети! Зиночка их вырастит, людьми сделает! Нам такая мать не нужна!
Григорий Матвеевич взял Ольгу за рукав:
– Оленька, голубушка, идемте отсюда… Ну вы же видите, ничего
не получится… Пойдемте, мы с вами все обсудим и что-нибудь придумаем. Вы сейчас
слабенькая совсем… Не нужно… Едемте домой…
– Во-во, ехай-ехай! – поддержала Григория Матвеевича
Светлана Петровна. – Послушай старого человека. Хоть и юродивый, а дело
говорит!
Стукнула дверь, изнутри послышалось бормотание телевизора,
какая-то развеселая мультяшная музыка, и звонкий голос крикнул:
– Баб! Ну ты где?!
– Здесь, Мишенька, здесь, мой хороший, иду уже, бегу, –
мгновенно отозвалась Светлана Петровна.
Ольга рванулась во двор:
– Мишка! Мишка!
Поздно. Дверь закрылась. Светлана Петровна ухватила Ольгу за
грудки, зашипела в лицо, оглядываясь на окна:
– Уходи, проклятая! А еще явишься, милицию вызову, чтоб тебя
обратно, надолго чтоб…
Вытолкала Ольгу со двора, в руки Григорию Матвеевичу, захлопнула
калитку. Ольга услышала, как лязгнули запоры.
…Маня прихлебывала чай из блюдечка – ну вылитый Стасик. Он
когда маленький был, тоже вот так вот из блюдца чай дул.
– Баб, а ты на кого кричала?
Маня подняла от блюдца раскрасневшуюся мордаху.
– Да попрошайки к нам повадились, – Светлана Петровна
махнула рукой – мол, ничего особенного.
– Мы с Бураном их прогнали. Эх… Развелось бомжей кругом!..
– Кто такой… божей? Зверь такой? – Машка явно
заинтересовалась неведомым зверем.
– Это не зверь, кошечка моя. Бомжи – это всякие нехорошие
люди, вроде вашей мамы. – Светлана Петровна погладила Машку по голове,
придвинула блюдо с пирожками. – Ты кушай, кушай.
– Наша мама – не бомжи, она хорошая и скоро приедет! – подал
голос Мишка. Светлана Петровна ругнулась про себя – сболтнула лишнего, теперь
объясняйся… Но уж, видно, ничего не поделаешь.
– Маму вашу в тюрьму посадили, потому что она воровка. Она
теперь в тюрьме и не приедет. Теперь у вас мама – Зина.
Мишка насупился, вылез из-за стола, ушел в свою комнату.
Снова будет дуться. Эх, грехи наши тяжкие, и за что бедным детям такое
испытание?
– Толь! Ну пойди ты с ним поговори! – Светлана Петровна
верила, что муж может объяснить кому и что угодно. – Ну сил моих больше нет! Он
ведь теперь со мной разговаривать не будет и кушать не станет мне назло, потому
что я про его мамочку драгоценную плохо сказала!
– Ты, мать, не волнуйся. Утрясется все. – Анатолий Иванович
снова взялся за газету. – Мишке – ему время нужно, чтобы привыкнуть. Погоди
чуток.
Машка нахмурилась, явно что-то соображая, потом спросила:
– Ба, а всех плохих в тюрьму сажают?
– Всех, рыбонька моя, всех!
– Тогда Сережку Кузнецова тоже надо в тюрьму посадить, –
сообщила Машка. – Он плюется и девочек обижает.
– Посадят, рыбонька моя, обязательно посадят. Вот вырастет –
и посадят, если не отучится плеваться!
– Хорошо, – Машка удовлетворенно кивнула. Ей очень хотелось
избавиться от Сережки. – Ба! А когда мама вернется?
Светлана Петровна беспомощно опустилась на стул, посмотрела
на мужа, ища поддержки. Но Анатолий Иванович сделал вид, что ничего не слышал.
Сидел, загородившись газетой.
* * *
Поездка на дачу даром не прошла. У Ольги таки случилось
воспаление легких, и несколько дней Григорий Матвеевич всерьез боялся, что она
не выкарабкается. Снова пришлось вызывать «Скорую». На сей раз приехала средних
лет угрюмая врачиха, не разуваясь и не помыв рук, прошла к больной. Глянула на
термометр, послушала легкие, сообщила, что у Ольги, по всей видимости, двусторонняя
пневмония, но в больницу везти отказалась.
– Помилуйте, ведь вы видите, в каком она состоянии! –
увещевал Григорий Матвеевич. – Вы же врач, вы, позволю себе заметить, клятву
Гиппократа давали!
Но врачиха объяснила, что Гиппократ Гиппократом, а без полиса
в больницу нельзя. Может, во времена Гиппократа и можно было, тогда ни у кого
полисов не было, но сейчас-то – другое дело, в цивилизованном мире живем,
гражданин, все должно быть по закону. Есть полис – есть медобслуживание, нет
полиса – нет медобслуживания, вот так, и никак иначе.
Всех документов у Ольги была справка об освобождении, и
врачиха, переписав данные, посоветовала Григорию Матвеевичу:
– Вы ее, если оклемается, отправьте на туберкулез
провериться и на венерические, а то наплачетесь потом…
Три недели Григорий Матвеевич тащил Ольгу с того света
практически за уши, колол антибиотики, купил у соседа-охотника пол-литровую
банку дико вонючего, но исключительно полезного медвежьего жира и этим жиром
Ольгу растирал, укутывал одеялом, вливал в рот горячее молоко – все с тем же
медвежьим жиром… Заваривал в кастрюльке шалфей для ингаляций, заставлял дышать.
Вскакивал по ночам, когда Ольга снова начинала бредить, давал жаропонижающее,
поил, успокаивал, смачивал лоб и ладони водкой, чтобы сбить температуру… И
болезнь потихоньку стала отступать.
