— Наступила осень, отцвела капуста, — неожиданно продекламировал Анискин, — до весны уснуло всяческое чувство. В последнее время вам ничего не казалось странным? В поведении Павла Игоревича? Или необычным?
— Я же говорю, мы виделись редко! Он был очень, очень занят.
Он решил ее бросить, вот как. Ничего он не был занят. Просто ему надоела она, Милана. Ни разводиться, ни жениться по новой он не собирался вовсе. Папа, когда они с мамой пожаловались ему на Павлика, махнул рукой — разбирайтесь, мол, сами!.. Дочка в столицах живет на свободе, в свет выходит, на курортах прогуливается регулярно, а жениха все нет. Ну, придумайте что-нибудь! А что можно придумать, что?! Где их взять, если они давно разобраны, а те, которые свободны, или никуда не годятся, или высматривают себе дочек породистых, с родословной, и одного приданого им мало! Им нужны гарантии, что вместе с приданым придут связи, положение, продвижение. А где папа станет продвигать столичного зятя? В Саратове?!
У Миланы даже слезы навернулись на глаза, так вдруг стало себя жалко. Ну вот за что ей все это? В чем она виновата? Почему ей так не везет?
…Это хорошо, что слезы навернулись. Пусть они думают, что она плачет из-за Павлика и из-за того, что его убили, бедненького, и любовь не вернешь.
— Павел много работал, в последнее время особенно. Он диссертацию написал и вот-вот должен был защитить. Диссертация — это о-очень, о-очень большой труд. Он занимался научной работой, не только… делами. Рассказывал, что сделал какое-то открытие по истории! Нашел документы про какой-то заговор, что-то очень серьезное. Собирался про это писать статью.
Теперь они слушали так внимательно, что Милане показалось, будто у них обоих горят глаза, как у волков. Она себя похвалила — увела разговор в совершенно безопасное русло.
— У него был какой-то приятель, он тоже диссертацию пишет или что-то такое. В общем, пишет. Вот они вдвоем и разузнали про заговор. Павел говорил, что это очень важно, хоть и было сто лет назад. Это открытие в науке, понимаете?
Милана махнула рукой.
— А что за приятель? — спросил Никоненко.
Она пожала плечами.
— Как зовут, чем занимается?
Она опять пожала.
— В лицо знаете приятеля?
Милана покачала головой.
Никоненко с шумом потянул из чашки чай, посмотрел по сторонам оценивающе, потом съел еще ложку варенья и поднялся.
Провожала их строгая горничная и все время, что полковник, сопя, совал ноги в ботинки, стояла неподвижно и безучастно.
Сбежали они по лестнице, лифт ждать не стали.
На улице Никоненко фыркнул и покрутил головой:
— Нет, я не понял, почему собаки задницами-то повернуты? — И зашагал по тротуару.
Шаховской посмотрел на собак.
— Дмитрий Иванович, кто такой этот депутат Бурлаков? — теперь Никоненко шел спиной вперед, говорил издалека.
— В комитете по культуре занимается музеями. Я его много раз видел и слышал.
Никоненко сунул руки в карманы.
— Ты, может, спросишь у депутата, какие дела у него с потерпевшим имелись? Чисто по дружбе! С ними, с депутатами, сложно очень. Запросы всякие, бумаги разные, неприкосновенность!.. Спросишь?
Шаховской кивнул.
— Выходит, Ломейко знал, что был какой-то заговор.
— Выходит, знал. Ты бы свое историческое расследование ускорил малость, Дмитрий Иванович. Можно это? Или ты все на помощника скинул, а сам на оперативную работу перешел?
Так оно и было, но Шаховскому не хотелось в этом признаваться.
— Я попробую ускорить, Игорь.
В машине, где в подстаканник был втиснут зеленый плюшевый крокодил, довольно потертый, Шаховской вдруг сказал:
— Если в группе, допустим, восемь девушек, из них три Лолиты, две Снежаны, одна Мадлен, одна Констанция, а еще, скажем, Улита или Агафья, пиши пропало. Такую группу ничему нельзя научить.
— Почему? — весело удивился полковник.
— Экспериментальный факт. Объяснения нет. Я думаю, что дело не в именах детей, конечно, а в умственных способностях родителей.
— Как бы нам с тобой наши умственные способности к делу применить, а, Дмитрий Иванович? Пока что-то плоховато идет!
— Бурлакова я разыщу и поговорю, — быстро сказал Шаховской. — Со старухой из храма тоже могу побеседовать.
— Ты бы на историческую часть налегал, серьезно тебя прошу! Что за елки-палки, какие-то прохиндеи, потерпевший и его неизвестный приятель, про заговор в девятьсот шестом году давно узнали, а ты, профессор всех наук, до сей поры ни ухом ни рылом!
— А если в мейсенской чашке на самом деле были бриллианты? И тот, второй, об этом знал? Или они вместе с Ломейко их нашли, а второй решил, что делиться не стоит? И кто тогда второй?
— Постой, Дмитрий Иванович, не придумывай. В нашей работе хуже нет, когда вместо четких выводов пустые придумки! Выводы нам с тобой делать пока не из чего. У тебя пусто, и у меня не густо. Круг общения у потерпевшего — во! — И полковник вскинул руку над головой, гулко постучал по крыше салона. — И кого там только нет: банкиры, журналисты, гольфисты, арфисты, адвокаты, депутаты. Если пошагово всех отрабатывать, как положено, жизнь пройдет, как с белых яблонь дым. А у меня начальство. А у начальства свои резоны — Воздвиженка место не простое, и пока особняк на особом положении находился и закрытым стоял, все тихо-мирно было. Только под музей его отдали, так сразу же директора и укокошили. И если на это дело под особым углом посмотреть, вовсе не хорошая история может получиться. Смекаешь?
Шаховской кивнул. Он был абсолютно уверен, что «круг общения» Павла Ломейко ни при чем. Все дело в чашке и старых бумагах, найденных на месте преступления. Убийство — часть странных и зловещих событий, которые происходили в девятьсот шестом году. Сто лет назад началось что-то, продолжавшееся до сегодняшнего дня и завершившееся убийством. Впрочем, вполне возможно, что ничего еще и не завершилось.
Как с Думой. Все началось именно тогда, в первые годы прошлого века, и началось с кровопролития, революции, неуклюжих, кособоких попыток создать парламент, но в то же время не создавать, даровать народу «гражданские свободы», но и оставить все как есть, ограничив самодержавие, но и сохранить его «таким, каким оно было встарь»!
Каким-то странным, мистическим образом тогдашние ошибки, недостроенные отношения, недоделанные дела, недосказанные речи перекочевали из Таврического дворца на Охотный ряд, и иногда Шаховскому казалось, что покуда весь путь не будет пройден, опять сначала, опять с трудом, с ошибками и попытками на ходу их исправить, ничего не сдвинется с места.
Никто так толком и не поймет, для чего он нужен, этот парламент!
— Ты о чем задумался, Дмитрий Иванович?
