Журналисты, едва дождавшись звонка к окончанию заседания, бросились в кулуары и специальные помещения писать срочные отчеты в свои газеты. Все до одного корреспонденты указали на то, что сегодня, возможно, началось сближение Думы и правительства и лавры этого события относили, разумеется, на счет депутатов, заставивших-таки власти к ним прислушиваться!
И еще одна странность.
Не все министры сразу после заседания покинули ложу, как это обыкновенно бывало. Задержались Столыпин и Щегловитов, и первый что-то энергично толковал второму. Всем известны были трудные, почти враждебные отношения департаментов внутренних дел и юстиции и их руководителей, и их фактическое примирение в Думе показалось многим не только крайне симптоматичным, но и весьма зловещим.
Алябьев, догнав госпожу Звонкову в кулуарах, мрачно констатировал, что если уж оба министра открыто объединились на глазах депутатов, освободительному движению — конец. Свободу вскоре начнут душить, как это было при Александре Третьем.
— Может быть, совсем не так, — сказала Варвара Дмитриевна. — Просто у них какой-то важный разговор, и все!
— Полно, Варвара Дмитриевна, какой у них может быть разговор, когда в последнее время они друг на друга даже не глядели! — Алябьев поправил галстук. — Да еще такая театральность!
— Театральность?..
— На публике, в Думе, на глазах у журналистов, помилуйте!..
Варвара-то Дмитриевна, конечно, понимала то, что остальным думцам было неведомо: Шаховской, очевидно, нашел возможность известить Столыпина о готовящемся акте, и сегодня прямо у нее на глазах заработал некий механизм предупреждения страшного дела. Ей очень хотелось расспросить Дмитрия Ивановича во всех подробностях, узнать все детали, но накануне было условлено, что он сам ей расскажет, выбрав подходящий момент.
Вспомнив это «накануне», Варвара Дмитриевна немного покраснела, поправила волосы и улыбнулась Алябьеву так, что ямочки на щеках заиграли как-то особенно.
Алябьев смутился и опять взялся за свой галстук.
С галстуками такая штука!.. Алябьеву нравилось внимание, особенно женское, и на трибуне он чувствовал прежде всего эти глаза, устремленные на него, ощущал восторг, когда какой-то пассаж ему особенно удавался и передавался в зал. Ему импонировало слово «трибун», которым его окрестили журналисты. Он старательно пробивался в первые ряды и еще нетвердо знал, пробился или нет, изо всех сил старался держаться самоуверенно, и у него получалось. Однако в Думе есть люди, у которых нет нужды демонстрировать эту внешнюю самоуверенность, оглядываться, все ли у них выходит, как надо. Если они так поступают, говорят, думают, значит, именно так и должно поступать, говорить, думать.
К таким людям относились и князь Шаховской, и Набоков, и еще многие, и их особая, не барская, а интеллектуальная самоуверенность не давала Алябьеву покоя.
И еще галстуки!.. Набоков каждый день менял их, и за короткое время это стало небольшим думским развлечением — наблюдать и обсуждать эти галстуки. Выбрать и завязать как надо — тонкая наука, не всем дается. Алябьев тоже стал менять, и кто-то из журналистов это заметил, подпустил шпильку — и понеслось!..
Теперь набоковские галстуки обсуждали, а галстуки Алябьева высмеивали. Журналистам только попадись на зубок!..
— Алексей Федорович!
Сквозь толпу к ним пробирался помощник Алябьева Борис, тот самый. Варвара Дмитриевна моментально придала лицу необходимое, как ей казалось, равнодушное и незаинтересованное выражение.
— Вы не знакомы? Госпожа Звонкова, журналистка и видный деятель партии кадетов. Борис Викторов, мой помощник.
— Мы встречались с господином Викторовым, — холодно сказала Варвара Дмитриевна. — Он заходил к нам во фракцию.
— Да, да, — поспешно согласился Борис. — Алексей Федорович, на два слова. По поводу вечернего заседания, у меня тут в бумагах значится…
— Прошу простить, Варвара Дмитриевна.
Получив свободу, она почти бегом побежала в комнату, где размещалась кадетская фракция. Может быть, Дмитрий Иванович уже там?..
Никакого Шаховского в комнате не оказалось, зато были «товарищи по партии», обсуждавшие его выступление. Все считали странным, что князь заговорил не по повестке, да еще в этом углядели неуважение — никого не поставил в известность, ни с кем не посоветовался. Варвара Дмитриевна изнывала от желания защитить Дмитрия Ивановича, но что она могла поделать!
Генри Кембелл-Баннерман, расположившийся из-за плохой погоды не в саду возле шток-розы, как обычно, а под столом Варвары Дмитриевны, завидев ее, потянулся, сел на квадратный зад и скроил довольную мину. Хозяйка рассеянно потрепала его по голове.
…Чем бы заняться? Писать? Невозможно. С тех пор как Варвара Дмитриевна узнала о планирующемся убийстве, все обычные дела, доставлявшие радость и удовольствие, стали казаться ей мелкими, пошлыми и никчемными.
Самовар внесли — раньше ее это радовало, а нынче она, поглядев исподлобья, подумала, что распивать чаи в такой час — распущенность. Собратья-кадеты завели громкую дискуссию об отставке старика Горемыкина, председателя совета министров, — прошел слух, что он просил государя освободить его от многотрудных обязанностей, — и Варвару Дмитриевну попытались вовлечь, но она сказала:
— Ах, какая разница!..
А сама думала только о том, что убийство должнопредотвратить любой ценой, и если Горемыкин может помочь в деле его предотвращения, пусть тогда остается на посту премьер-министра.
Варвара Дмитриевна всегда считала себя человеком принципов и совершенно определенных взглядов, но что значат взгляды и принципы, когда вот-вот случится беда, а удастся ли ее предотвратить, Бог весть.
Почесывая Генри Кембелл-Баннермана, Варвара Дмитриевна думала, что перед лицом реальной опасности, страха за людей, за страну — да, да! — мир предстает в совершенно ином свете. Для чего все обличают и уличают друг друга? Отчего не могут договориться? Зачем депутаты ненавидят министров? К чему кричат с мест: «Долой!» Почему журналисты ищут и находят глупые оговорки и стыдные факты? Ведь очень просто — порядочные и честные люди должны разумно и обстоятельно делать свое дело, а непорядочных и бесчестных нужно отстранить. А если они не захотят отстраняться — выгнать силой!
Тогда выходит, прав отец, который считает, что каждый на своем месте должен стараться и радеть за Россию, и все само собой постепенно выправится.
Но он не может быть прав, потому что он — «старой закалки», барин, помещик, вросший корнями в свою землю, не признающий свободы в том виде, в каком ее пропагандируют прогрессисты! Отец уверен, что один лучше знает, что необходимо его земле и работающим на ней людям для хорошей жизни, чем все революционеры чохом.
И почему нельзя устроить так, чтобы жизнь по всей России наладилась, чтобы разумное победило черноту и бесчеловечность?.. Раньше Варвара Дмитриевна точно знала ответ — нельзя, потому что самодержавие и вековая отсталость. Сейчас ей казалось, что беда в том, что честные и порядочные люди никак не могут объединиться, впрячься в тяжеленный, немазаный, скрипучий воз, приналечь, да и вытянуть, а только стоят вокруг воза, глядят, как он увязает все глубже, и рассуждают, рассуждают, с какой стороны лучше бы зайти. А его, того гляди, совсем затянет, и лошади из сил выбились, и кучер не знает, как править!..
