— Уже несколько дней мне без вас… неинтересно жить. Мне кажется, я мог вы вас любить всю жизнь, если бы…
— Если бы что?
— Если бы вы мне это позволили.
Варвара серьезно на него посмотрела.
— Так ведь страшно, — пожаловалась она. — Странно и страшно. Но интересно, это точно.
— Соглашайтесь, — сказал он и вдруг поцеловал ей руку.
— Вы какой-то дикий и несовременный человек, Дима! Вы что? Нужно сначала пожить вместе, съездить на пару курортов, завести кису. По воскресеньям ходить в кино. Это называется — получше узнать друг друга.
— Того, что я знаю о вас, мне достаточно, — сказал Шаховской. — Я, может быть, дикий, но взрослый человек, Варя! Мне жаль терять время. Я хочу жить с вами, желательно долго и счастливо. Если я вам хоть немного нравлюсь, соглашайтесь.
— Нравитесь.
— Этого тоже пока достаточно.
— Ну да, — сказала Варвара Звонкова. — В конце концов, можно ведь и развестись!
— Мы не будем разводиться.
— Почем вы знаете?
— Я взрослый человек, — повторил Шаховской. Он устал во время разговора с ней так, что голова казалась чугунной. Он давным-давно так не уставал. — Мне все стало понятно, когда вы меня подвозили с Воздвиженки, а утром я проснулся в хорошем настроении и долго думал, почему оно такое замечательное. А потом вспомнил… вас.
— Я ехала домо-ой, — протянула Варвара дрожащим фальцетом, — я думала о ва-ас!..
Он поднялся, вытащил ее из-за стола и прижал к себе как следует. Она прижалась с осторожной радостью.
— Соглашайтесь, — попросил он и посмотрел ей в лицо, очень близко. — С кисой и кино мы все решим.
— Вы думаете?
— Я уверен.
— Тогда я согласна, — сказала Варвара Звонкова.
1906 год.
Варвара Дмитриевна приближалась к цели своего путешествия. Решетка Таврического дворца была уже близко, Генри Кембелл-Баннерман тянул вовсю, предвкушая орошение любимой скамейки. День стоял пасмурный, серенький, от Невы несло сырым ветром, остро пахнущим весенней водой. Варвара Дмитриевна не спала ни минуты с шести утра, после того как князь уехал домой, ни разу не присела, все ходила по своей комнате, трогала ладонями горящие щеки, прижималась лбом к холодному оконному стеклу — в общем, проделывала все, что полагается проделывать героиням романа, находящимся в волнении.
Отец, растерянный и взволнованный, как будто постаревший, так и не добившийся от дочери и князя, что именно происходило нынче ночью, в конце концов принес из буфета бутылку лафита, долго бормотал, что шампанского бы хорошо, но его охладить требуется, и заставил всех выпить за будущее счастье молодых. Сам опрокинул вино залпом, налил еще и опять опрокинул.
Потом телефонировали отцу Андрею с сообщением, что так или иначе все обошлось, не без потерь, но обошлось. Отец Андрей разговаривал странным голосом, как из подземелья, но не протелефонировать было никак нельзя, Варвара на этом настаивала. Уж она-то теперь знала, каково это — сидеть в неведении и ждать, ждать, что принесет следующая минута: жизнь или смерть.
Генри Кембелл-Баннерман тоже совершенно изнемог — он привык, что ночью порядочные собаки и их хозяева сладко спят, чтобы утречком с новыми силами заняться привычными и приятными делами, а тут одни волнения, воля ваша!.. Телефон трезвонит, гость среди ночи является, и пахнет от него хоть и знакомо, но с примесью тревоги, порохом и страхом. Генри ничего этого не любил и не понимал. Утром из дому вышел недовольный, по мостовой трусил неохотно и оживился, только когда показалась решетка Таврического. Впрочем, было у него радостное предчувствие — кажется, кухарка собралась ставить пироги. По некоторым признакам Генри определил, что, скорее всего, так и будет, а значит, есть чего ждать и на что надеяться.
Варвара Дмитриевна мечтала поскорее увидеть Шаховского и заранее стеснялась, и не знала, что станет ему говорить, да и вообще положение казалось ей до крайности неловким.
Как же?.. Все узнают, что они теперь жених и невеста, а вовсе не добрые товарищи! Она же не просто барышня, она думский корреспондент, член кадетской фракции, можно сказать, находится на передовой общественной и политической жизни, а тут вдруг такие перемены.
…Интересно, а в замужестве князь позволит ей ходить на службу? Впрочем, что за глупости? Что значит — позволит? Князь — либерал, всегда поддерживал идею женского равноправия, домостроевские замашки ему несвойственны. И все же?.. Теперь ей придется во всем считаться с мнением князя, не принимать никаких решений «без оглядки», потому что она «больше не принадлежит себе», как сказал отец.
При мысли о том, что она «принадлежит» князю, Варвара Дмитриевна вспыхнула и стала быстро обмахиваться платочком — так вдруг жарко ей стало.
— Варвара Дмитриевна, мое почтение!
Она кивнула в ответ, так и не поняв, кто из знакомых ей поклонился.
…Бедный, бедный Алексей Федорович Алябьев! Как он боялся и недолюбливал Генри, как все пытался перещеголять Набокова с его аристократическими повадками и галстуками! С виду — обыкновенный человек, красноречивый депутат, уж никак не секретный агент. Что ей стоило говорить с ним поласковее и повнимательнее, но Варваре никогда не было до него дела, он казался ей просто смешным человеком, своим, из Думы, не более. Теперь он убит, и ему ничего уже не скажешь, и это так странно и непонятно. Как это? Вот только что человек жил, и больше не живет, и мы никогда не увидимся.
…Никогда — как это? Сколько это? Выходит, вся остальная жизнь пойдет теперь без него — заседания Думы, речи депутатов, Большие дни, когда с докладами приезжают министры. Он не узнает, что Шаховской сделал ей предложение и она его приняла. Не узнает, что день сегодня пасмурный и какой-то странный — то ли от бессонницы, то ли от волнения, то ли от того, что за ночь она стала взрослой, отец ее постарел, а сам князь изменился до неузнаваемости, не только из-за усов, приклеенных новейшим немецким клеем!
И дождика Алябьев не увидит, и туч над Невой, и единственного солнечного луча, упершегося в зеленую взбаламученную воду, вон ту лодку под парусом, которая летит далеко-далеко, и все это совершенно невозможно понять…
Во избежание разговоров, на которые Варвара Дмитриевна сегодня была решительно не способна, они с Генри пошли не покоями, а садом. Вон и решетка со шток-розой, и любимая каменная чаша, и французское окно, чуть приоткрытое.
Как все это странно, очень странно.
Варвара Дмитриевна вошла в комнату, поздоровалась, уселась на свое место и рассеянно перебрала бумаги, оставшиеся на столе со вчерашнего дня, а казалось, что сто лет прошло.
— Вы слышали? Говорят, жандармы разгромили подпольную типографию на Малоохтинском. Взяли много литературы и печатный станок.
— Не на Малоохтинском, а на Потемкинской, и не типографию, а марксистский кружок! Лютует милостивый государь Петр Аркадьевич, силу за собой чувствует!
