— Вот какие миллионеры-то на Руси водились, — не унимался участковый уполномоченный, — понятия никакого, зато денег куры не клюют! Это надо ж такому быть — строй во всяких! За все плачу, мол!.. Все им дозволено было, миллионерам-то! Вот времена лихие!
— Игорь, — тихо сказала Варвара, — что ты разошелся?
— Я?! — поразился Никоненко. — Да я радуюсь от всей души, что такого безобразия сейчас не бывает, миллионеры у нас сплошь культурно образованные, богатство свое не показывают, употребляют в дело да на благо!.. А, Дмитрий Иванович?
Шаховской осторожно поставил чашку в тайник и прикрыл дверцу. Закрывалась она плохо, видно, долго была замурована.
Собственно, она оставалась замурованной до сегодняшнего дня. Когда дверца открылась, произошло убийство.
Как странно. Почти невозможно осознать.
— Этот дом строили всего два года. Скорость по тем временам, да и по нынешним, невероятная!.. Стили на самом деле разные, и мавританский, и модерн, и готика. Есть легенда, что именно про этот дом писал Толстой в «Воскресении». В том смысле, что «строится глупый, ненужный дворец глупому и ненужному человеку».
Он осторожно достал чашку и вернул ее на стол.
— Да, а мать Арсения, когда дом был построен, сказала сыну знаменитую фразу: «Что ты дурак, я одна знала, а ты хочешь всей Москве показать!» Тем не менее, Арсений Морозов прожил здесь девять лет, а в девятьсот восьмом году, во время какой-то чудовищной попойки, на спор прострелил себе ногу.
— Зачем?! — удивилась Варвара. — Он что? Вправду дурак был?!
— Спорили о том, что волевой человек может вытерпеть любую боль. Он вытерпел, к врачу не поехал, а через три дня помер от заражения крови. Ему было тридцать пять лет.
— По пьяной лавочке-то каких только дел не наделаешь, — встрял Никоненко, — особенно когда вокруг друзья-товарищи весело гуляют!
— Какое-то время дом пустовал, в восемнадцатом году сюда въехал Пролеткульт, труппа Первого рабочего театра, потом его передали Наркомату иностранных дел, здесь были посольства, потом общество дружбы народов, а в последнее время дом приемов правительства.
— А сейчас музей! — похвастался Никоненко.
— Этого я не знал.
…Хоть чего-то ты не знаешь, и то хорошо, приятно!..
— Присядем, товарищ профессор! — и Никоненко отодвинул стул. — Порешаем, чего нам от вас нужно!
Шаховской осторожно передвинул драгоценную чашку на середину стола, чтобы не задеть, не дай бог, а бумаги пристроил рядом со своим локтем, так чтобы все время их видеть, и вдруг спохватился:
— А здесь можно сидеть? Мы ничего не… нарушим?
— Не нарушим.
— Хотите чаю? — Это Варвара спросила.
— А у тебя есть, что ли?
— Не было б, я бы не предлагала!
— Валяй, наливай чаю!
Дмитрию Ивановичу донельзя странно и непонятно было, как это в комнате «с убийством» можно ни с того ни с сего пить чай, тем не менее предложенный алюминиевый стаканчик он взял. Пахло из стаканчика хорошо, лимоном и еще чем-то приятным, и он вдруг подумал, что очень хочет есть.
— Бутерброд? — спросила Варвара.
— А у тебя с чем?
— С колбасой, конечно.
— Давай, давай скорее!
Некоторое время все молча жевали. Чай и бутерброд с колбасой всегда делают жизнь чуть более легкой, а неразрешимые вопросы чуть более простыми.
— Мне нужно понять, что именно могло быть в этой чашке, — с набитым ртом заговорил Никоненко, — если из-за ее содержимого убили человека! Ну, судя по писульке этой — бриллианты были, только что-то не верится мне в такие клады. Чашку бросили, бумажки бросили — нам оставили вместе с трупом!.. Как бы узнать, что там хранилось, а? И можно ли это узнать в принципе? Больше нету бутерброда, Варвара Дмитриевна?
— Есть, есть!.. А вам, Дмитрий Иванович?
Шаховской взял и второй.
Что такое происходит в его жизни, а?! Почему он пьет чай в особняке Арсения Морозова на Воздвиженке, а время к ночи, на полу кровь и обведенный мелом силуэт человека?!
— Можно попробовать установить, о каком именно заговоре идет речь в письме. Поискать в архивах свидетельства. Данных маловато, конечно, но если там на самом деле упоминается Столыпнин, а писал на самом деле Щегловитов, могло что-то остаться… Я, правда, не могу пока представить, как это связать с убийством и вообще с сегодняшним днем…
— Это мы сами свяжем, — перебил Никоненко нетерпеливо. — Ясно ежу, что убийца знал про эту чашку и ее содержимое. И покойник или знал, или узнал… некстати.
— Подождите! — Шаховского вдруг осенило. — Но сейчас ведь не девятьсот шестой год!
— Это точно!
— Значит, есть какие-нибудь камеры, да? Ну, не может не быть! И если это музей, наверняка есть сторож, охрана!
— Все, все есть, дорогой вы мой Дмитрий Иванович! — засмеялся Никоненко. — И камеры, и сторож с охраной!.. Не стал бы я вас сюда тащить, да еще из самой Думы, — тут он округлил глаза уважительно, — если б камеры да сторожа могли мне содействие оказать!
— А они не могут… оказать?
— Потерпевший Ломейко Павел Игоревич был назначен директором этого самого музея не знаю чего всего месяца четыре назад. Первым делом потерпевший объявил здесь ремонт, который сейчас и осуществляется.
— Ремонт? — не поверил Шаховской и обвел взглядом ампирную залу, находящуюся в полном и безупречном порядке. — Здесь идет ремонт?
— По документикам — полным ходом. Средства из бюджета выделены, ведутся работы по улучшению, так сказать. В связи с ремонтом никакая пропускная система тут не действует, чтобы рабочие могли беспрепятственно заходить и покидать здание.
— Но здесь нет никакого ремонта!
— Да что вы говорите! — воскликнул Никоненко. — Не может такого быть, чтоб не было, раз по документам он есть! Положено быть!..
Он вытряхнул себе в рот остатки чая из алюминиевого стаканчика, посмотрел в него с сожалением, аккуратно поставил на стол, сложил руки на животе, наклонил голову набок и уставился на Шаховского.
— Эх, люблю я ученых людей! — порассматривав профессора таким макаром некоторое время, объявил Никоненко-Анискин. — Что птички божьи, чесслово!.. Чистые, наивные души. В науках всяких разбираются, а в практической жизни — вот ни-ни, нисколечко!
И замолчал, выжидая. Дмитрий Иванович смотрел в бумаги и ничего не говорил. Пришлось продолжать.
— На ремонт отпущена сумма, которая, как я понимаю, сейчас и осваивается в правильном направлении!.. Под открытие здесь провели бы уборку, полы натерли, люстры надраили — готово дело, как будто был ремонт!
— Как будто? — переспросил Дмитрий Иванович.
