И человеку нечего ответить, потому что сказать правду он стыдится, а врать не может. И именно в этот момент человек вдруг отчетливо начинает понимать, что вот тогда-то и тогда-то он мог поступить иначе. И сейчас он бы не стоял тут, не мучился, не грыз ногти. Поступи он тогда иначе, и сейчас бы… ого-го-го! А если еще начать думать о тех, кого ты не послушался, кого ты бросил, с кем не пошел по этому новому пути, душа начинает так невыносимо ныть, что хоть в петлю лезь. Собственно… многие и лезут.
У Вертолета было и есть имя и фамилия — Алексей Галыгин… Он давно подошел к своей черте и считал, что его жизненный путь определен до конца. Так и жил бы он, меняя фартовую жизнь на СИЗО и зоны, если бы не узнал… Если бы кое-кто не раскрыл ему глаза. Вот тогда Лешка Галыгин и увидел, что судьба его какая-то путаная, и по обочинам его дорожки лишь пустые бутылки, такие же беспутные женщины, да поломанные, а то и отнятые человеческие жизни…
И вот тогда Лешка Галыгин глянул за эту черту и понял, что пора ее переступить, потому что в его жизни могло все сложиться не так, и был бы он сейчас не одиноким стареющим зэком, а самым нормальным, счастливым человеком… Вертолет скрипнул зубами, сглотнул тягучий комок и снова посмотрел на часы.
Еще полтора часа. По расписанию товарняк через полтора часа притормозит у стрелки, запирающей станцию Анисовую. И там он остановится на некоторое время, пропуская пассажирский, или медленно втянется с перегона на свободную ветку, будет ждать, когда освободится следующий перегон, но Вертолета там уже не будет. Там слишком светло под прожекторами, там обходчики, ремонтники, там бездомные собаки, которые облаивают чужаков. Нет, прыгать надо будет перед стрелкой. Оттуда час до окраины Екатеринбурга по грунтовой дороге. Дорога идет от станции, но ночью по ней никто не ездит.
Поселок Полеводство хоть формально и входил в черту областного центра, находясь внутри кольцевой автодороги, но по давней привычке его жители ложились спать рано. Молодежи в поселке почти не осталось, и на улицах с наступлением темного времени суток становилось пустынно.
Вертолет шел зигзагами, стараясь избегать основных, хорошо освещенных улиц. Он шел знакомыми переулками, перепрыгивал через старые заборчики, пролезал под перекладинами калиток в палисадниках. Старенький, потемневший от времени деревянный коттедж встретил беглеца темными окнами и запущенным садом. Сколько он уже здесь не был? Пять лет? Да, пожалуй, как раз пять лет. Вот такой же ночью вышел и не вернулся. И не потому что не хотел, а потому, что завернули ему руки за спину и затолкали в машину. А потом протоколы, допросы, СИЗО, суд, этап, колония.
Калитка держалась на одной ржавой петле и запиралась на ржавое проволочное кольцо, накинутое на растрескавшиеся палки. Заходи, кто хочешь, бери… Вертолет вдруг замер на месте и сплюнул. Он только сейчас подумал об этом, а должен был узнать, должен был подумать еще месяц назад, неделю назад, вчера хотя бы. А с чего он решил, что Валентина одна, что мучается баба в холодной постели, ревет в подушку по ночам от своей несладкой бабьей доли, вспоминает беспутного своего Лешку. Непутевого, но такого веселого, который то пропадет, то неожиданно объявится. Вынырнет, как черт из табакерки, засыплет подарками, залюбит до головокружения. И снова свет, и снова жить хочется.
А если надоело ей, если она нашла себе мужика, с которым спокойно, надежно. Ведь годы у Валентины уже не девичьи, некогда ей ждать счастья, когда оно нагуляется и к ней вернется. Он вот тут стоит в саду, а ее за белое упругое плечо в постели обнимает сейчас сильная мужская рука. В наколках да с якорями. Почему обязательно в наколках и почему с якорями, Вертолет себе не объяснял. Просто возникла в мозгу такая неприязненная картина.
Он повернулся, чтобы уйти. Хлопнуть калиткой и вычеркнуть из жизни это все, как туманное виденье. И эту калитку, и этот садик, и веранду с чайником в голубой цветочек, и высокие перьевые подушки на ее кровати. И ее запах, который преследовал его все эти годы. Только с годами понимаешь, каким родным может стать запах женщины. С болью вспоминаешь даже то, как она на жаркой кухне варит, жарит, смахивая капельки пота со лба и поправляя прилипшие к потному лбу волосы.
Глупо как! Мужик ты или не мужик? Или тебя все эти новости настолько выбили из колеи, что ты… в тряпку превратился? Нет, Леха-Вертолет, не для того ты бежал из колонии… Если есть чужой, есть у нее кто-то, тогда и уйдешь, а пока рано, пока она тебе слишком нужна для… Для чего нужна?.. Она тебе просто нужна, потому что ни с одной женщиной тебе в этой жизни не было так хорошо.
Он подошел к окну ее спальни, постоял немного, убеждая себя, что прислушивается. На самом деле он просто боялся того, что теплое место уже занято, боялся неудачи, еще одной боли. Знал, что уйдет и не будет мешать ее счастью.
Подняв руку, он погладил холодное стекло, шершавую старую раму с облупившейся краской. Это окно и эта рама ему даже как-то снились там, в колонии. Вертолет снов провел по стеклу пальцами, а потом тихо постучал костяшками. Постучал так, как он всегда стучал: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Это было как пароль, это было их маленькой тайной. Вертолет постоял немного, решая, стучать ли сильнее… Может, Валентины нет дома, она тут вообще больше не живет, она уехала жить к какому-то мужику, который…
Занавеска была отброшена так нетерпеливо, что Вертолет отпрянул от окна. Она была дома, она смотрела в ночь своими большими глазами, и было в этих глубоких карих глазах столько надежды, затаенной боли и мучительного ожидания. И он снова подошел к окну и приложил ладонь к стеклу в том месте, где было ее лицо. Женщина зажала рот рукой, из ее глаз потекли слезы, и она ткнулась лбом в то место, где была его рука. Рука ее Лешки, непутевого, шелопутного, который снова вернулся. Вернулся к ней.
А потом они «добирали» остатки ночи. Он бросил прямо на кухне свой мешок со спальником и прижал ее к себе. Она пахла так, как он помнил, она покрывала его лицо поцелуями, и внутри у него снова проснулось то, что спало там долгие годы. Нежность, страсть, желание. Никогда он в зонах не опускался до сексуальных утех с «машками». Брезговал.
Стояли так долго… Он жадно вдыхал ее аромат, ласкал ее тело истосковавшимися руками. Он вспоминал ее тело, наслаждался им. Он подхватил ее на руки и понес в спальню. Поставил ее на пол босую, с растрепанными волосами, сорвал со своих плеч куртку, рубашку, впился губами в ее шею, грудь. Задрал ночную рубашку до самых подмышек и повалил на постель. Она застонала под ним так сладко, что в голове моментально помутилось. Мир вместе с зэками, вертухаями, полицией и другими проблемами исчез куда-то… Была только она, и был он… И из всех земных звуков существовал только один неземной звук — ее стон.
— …Че, девочки, припухли? — развязно спросил Галоп, засунув руки глубоко в карманы легких брюк. Он изобразил какой-то танец в виде чечетки, но ничего путного не получилось. Кто-то из группы девушек обозвал его клоуном. — Ладно! Скоро сами будете танцевать! Вы тут подумайте, поразмыслите головенками своими. Все вам под своими нищими мужиками валяться или подпишете контракты? Солнце, море, богатые красивые мужики и бабло, бабло, бабло!
