— Вы были тогда в Нью-Йорке, — вспомнил Савин, —
я читал об этом в газетах. Сообщали, что буквально в последний момент убийц
схватили.
— Да, перед самым покушением. Но дело не в этом. Когда
я пришел в себя, мир был уже другой. В Румынии расстреляли Чаушеску, в Германии
рухнула Берлинская стена, в Польше победила на выборах «Солидарность». Говорят,
эти изменения принесли Восточной Европе свободу. Возможно, так оно и было. Но
моего мира больше не существовало. Потом наступил девяностый, после него
девяносто первый. До сих пор не могу без содрогания вспомнить маршала авиации,
который с улыбкой наплевал на совесть и честь офицера и одного президента
страны сдал другому.
Горбачев, недалекий болтун, самоуверенный и бездарный,
попробовал встать у штурвала и разбил вдребезги огромный корабль, объяснив
катастрофу неисправностью судна. Но при всем при том он был законным
президентом страны, а его министры оказались шкурниками и трусами. Не хочу об
этом говорить, противно. Именно эти события и привели Вейдеманиса к трагедии.
Вейдеманис рассказывал мне, как в начале девяностых одна
пожилая женщина плюнула ему в лицо только за то, что он выходил из здания КГБ в
Риге. Представляете его состояние? Он ведь никогда не занимался ни
диссидентами, ни даже внутренними проблемами. Всю жизнь проработал в разведке,
но тогда КГБ олицетворял собой режим, разоблачения буквально сотрясали страну,
и обычная женщина сочла возможным плюнуть в лицо незнакомому человеку только за
то, что он вышел из здания КГБ.
Ему пришлось покинуть свою страну, где его лишили работы и
даже могли осудить за службу в госбезопасности. Ценой неимоверных усилий ему
удалось обеспечить относительно нормальное существование своей матери и дочери.
Его предала жена. И после всех этих мучений он так неожиданно и страшно
заболел. Приютить его родных в это тяжелое для них время было моим долгом.
Уверен, на моем месте он поступил бы так же.
— Они сейчас у тебя? — спросила Галина.
— Да. Думаю, уже спят. Но у меня есть ключи.
— Хорошо, — сказала она после некоторого
молчания, — я поеду с тобой. Слава, поверни направо, — обратилась она
к Савину.
Остаток пути оба молчали. И лишь когда подъехали к дому,
Савин показал на стоявший во дворе автомобиль, в котором сидели двое.
— Ваши охранники уже здесь, — заметил он, указав
на машину.
— Я вижу. Спасибо, что нас подбросил. — Дронго
вышел из машины. Подошел к входной двери, открыл ее, набрав код замка, и,
придерживая, пропустил вперед Галину. Обернувшись, она сказала:
— Не забывай, я не только женщина, но еще и офицер милиции,
и должна тебе помогать, тебя защищать.
— Помогать можешь, защищать не нужно, — сказал
Дронго. — А о своей принадлежности к слабому полу забывают только
воинствующие дуры-феминистки, которых я терпеть не могу. Для меня ты прежде
всего женщина…
— Не надо, — поморщилась Галина, когда они вошли в
лифт. — Роман говорил то же самое. Что ценит во мне прежде всего красивую
женщину, в то время как интересовало его совсем другое.
— Роман был прохвостом, — в сердцах заметил
Дронго, — и не нужно меня с ним сравнивать. Не нужно судить по одному
подонку обо всех мужчинах.
— Извини, не хотела тебя обидеть.
Они вышли из лифта, и Галина огляделась. Над дверью, в углу,
увидела небольшую камеру и повернулась к Дронго.
— Ты контролируешь весь подъезд?
— И кабину лифта тоже, — сказал Дронго. — Ты
даже не представляешь, как важно слышать то, что говорят о хозяине покидающие
его дом гости. Включаешь магнитофон и порой слышишь самые неожиданные вещи.
— Спасибо, что предупредил. Теперь буду молчать, пока
не выйду из дома.
Дронго достал ключи и попытался открыть дверь, но она
оказалась заперта изнутри. Он вспомнил, что сам просил Илзе никому не открывать
до его прихода. Придется звонить. Но, может быть, девочка уже спит. Он негромко
постучал в дверь, затем постучал сильнее. Неужели заснули? Но через несколько
секунд кто-то подошел к двери и она отворилась. На пороге стояла Илзе. Она
окинула внимательным взглядом Галину, потом спросила:
— Вы пришли с ним?
— Нет, — слегка покраснев, ответила Галина, словно
ее уличили в чем-то недостойном, — нет, это совсем не то, что ты думаешь.
Он — мой старый товарищ. Только товарищ, поняла?
— Конечно, поняла, — кивнула Илзе, пропуская их в
квартиру.
— Ты почему не спишь? — шепотом спросил
Дронго. — Уже утро. Бабушка, наверно, давно спит.
— Она не может заснуть, — ответила Илзе, — и
я не могу. Скажите, сами-то вы верите, что папа останется жив? Только честно,
вы верите в это?
— Верю, — ответил Дронго, выдержав ее
взгляд, — если бы не верил, не позволил бы ему лечь на операцию. Врачи
считают, что шансы у него есть, хотя и небольшие.
Илзе повернулась и, ни слова не говоря, пошла в спальню. На
ней были брюки, светлая майка, очевидно, ее домашняя одежда, в которой она
позволяла себе появляться перед малознакомыми людьми.
— Бедная девочка, — прошептала Галина, снимая
куртку. — А где ее мать?
— Ушла к другому, — ответил Дронго. — Пока
Эдгар ездил за границу и был перспективным офицером КГБ, она жила с ним, хотя,
говорят, они не ладили. А когда начался этот бардак, она и ушла.
— Она просто искала повод, — убежденно заметила
Галина, — женщины не бросают мужчину из-за идеологических или политических
разногласий. Видимо, она его никогда не любила.
— Может быть, — согласился Дронго, — но ему
от этого не легче. И девочке трудно. Сначала осталась без матери, теперь может
потерять и отца. Постучу по дереву, чтобы все благополучно кончилось, — и
он постучал по стенке встроенного стенного шкафа в прихожей.
Они прошли на кухню. Дронго достал из холодильника колбасу и
сыр.
— Я не хочу есть, — проговорила Галина.
— Тогда вскипячу чай, спать все равно не
придется, — сказал Дронго. — Надо просмотреть всю информацию,
полученную от Зиновия Михайловича.
— Можно тебя спросить? — обратилась к нему Галина.
— Конечно.
— Что помогает тебе быть таким, какой ты есть? Сила
воли, ум? Или еще что-нибудь?
— Скорее жизнелюбие, — ответил, подумав,
Дронго. — Я слишком дорожу жизнью, чтобы попусту ее растрачивать. Смерть —
всегда поражение, Жизнь можно отдать лишь ради счастья других. Тех, кого мы
любим. Ради дела, которому служим. Ради страны, которую обязаны защищать. Вот и
вся моя философия. Я люблю жизнь и не люблю проигрывать. Как там у Хемингуэя?
«Человек рожден не для того, чтобы проигрывать». И еще слова Прудона, под
которыми я готов подписаться: «Жить — значит мыслить».
— Почему ты не женишься? — спросила она, следя за
тем, как он наполняет чайник водой. — Если не хочется, можешь не отвечать.
