— Идиот, — громыхнул Чиряев, — что же ты мне
раньше не сказал?
— Почему идиот, — обиделся адвокат, — с тобой
невозможно разговаривать.
— Ладно, не обижайся, — примирительно произнес
Чиряев, — теперь все понятно. Это работа Георгия, его рук дело. Я с самого
начала это знал.
Он сел наконец на стул и, глядя на Тумасова, спросил:
— Ну что, отпустят меня завтра?
— Если не воскреснет Труфилов, отпустят. Больше некому
дать против тебя показания. Думаю, немецкий суд откажет Москве в выдаче и тебя
отпустят под залог. За свою недвижимость в Германии и Австрии ты уплатил
налоги, отсидел сверх положенного почти год. В общем, если не появится задержек
с выплатой залога, можно считать, что процесс мы выиграли.
— Тогда все в порядке, — сказал Чиряев, стараясь
не смотреть на злополучные фотографии. — Позвони Матвею, пусть все-таки
поищут этого альфонса. Если не найдут… Передай ему, что она мне рога наставила.
Снимки и кассету сожги. Не дай бог тебе ее кому-нибудь показать. Если узнаю…
— И не стыдно тебе? Если не доверяешь…
— Доверяю, доверяю. Ты понял, что надо сказать Матвею?
— У Матвея копии есть, — признался Тумасов, —
он мне звонил.
— Значит, и ему послали? Хорошо работают, сволочи. Я ей
покажу, как меня позорить.
— Пойми, ее трогать нельзя, — понизив голос,
произнес Тумасов. — Ведь на меня нетрудно выйти. Разыскать свидетеля,
который привозил пакет в отель. А потом и на тебя.
— Кто докажет, что ты мне его передал? —
насмешливо спросил Чиряев. — Что ты вообще осмелился явиться ко мне с
такими фотографиями? Все знают, что за это я убил бы на месте. Значит так, ты
не решился мне их показать, позвонил Матвею и рассказал, что мне изменила
женщина. Вот и все. При чем тут я?
— Хочешь меня подставить? — занервничал
адвокат. — Мы так не договаривались.
— Слушай, Тумасов, кончай юлить. Даже в Америке адвокат
не получает за свою работу таких денег, какие я тебе плачу. Так что можешь
взять на себя все мои грехи. И прошлые, и будущие. Или ты не согласен? Тогда
скажи, еще не поздно. Я могу поменять адвоката.
Тумасов поправил галстук. Болело горло, хватка у Чиряева
была мертвая. Но терять такого клиента не просто глупо, Чиряев действительно
платил немыслимые гонорары, но и опасно. От этого бандита можно ждать чего
угодно.
— Не нужно, — сказал он вдруг севшим
голосом, — не нужно менять адвоката. Я сделаю все, как ты сказал.
Москва. 11 мая
Дронго просидел за компьютером всю ночь. Вернее, остаток
ночи. Примерно с пяти до девяти утра. Мать Вейдеманиса проснулась первой и
сразу прошла к нему в кабинет.
— Доброе утро, — улыбнулся Дронго.
— Доброе утро, — ответила женщина. — Вижу, вы
даже не ложились?
— Много работы, — признался Дронго, — нужно
было просмотреть некоторые материалы.
— Я тоже почти не спала, слышала, когда вы пришли.
Кажется, не один? Мы причиняем вам столько неудобств.
— Ничего страшного. Я уступил свое место в библиотеке
знакомой женщине. Она мой друг. Еще есть диван в гостиной, так что не
беспокойтесь.
— В библиотеке ей, наверное, неудобно, она может
обидеться, — заметила мать Вейдеманиса. — Мы заняли спальню.
— Она никогда не ночевала у меня в спальне, —
сказал Дронго, — она вообще никогда у меня не ночевала. Вчера у нее был
нервный срыв, она хотела застрелиться. Ее предал человек, которому она
доверяла. И я решил привезти ее ко мне.
Старая женщина сокрушенно покачала головой.
— Жизнь человеческая полна страданий, — произнесла
печально, повернулась и пошла на кухню. Дронго подумал, что Галине будет
полезно пообщаться с этой старой мудрой женщиной. Пусть поймет, что ее горе
ничто по сравнению с горем матери, которая может потерять сына.
Через полчаса они вчетвером сидели на кухне. Мать
Вейдеманиса, его дочь Илзе, Галина Сиренко и Дронго. Со стороны они могли
показаться большой дружной семьей, собравшейся за столом перед началом
трудового дня. Но только со стороны. У каждого были свои проблемы. Нелегкие.
Непростые.
— Когда можно будет поехать в больницу? — спросила
Илзе у Дронго.
— Пока не стоит, — мягко ответил он, — ему
поставили капельницу, и он, наверно, уснул. Вас все равно к нему не пустят сейчас.
Его нельзя беспокоить. Думаю, вам лучше поехать во второй половине дня, когда
начнется операция. Машина придет за вами в три часа дня.
— Это верно, — сказала старая женщина, — не
нужно отвлекать врачей от дела. Мы все равно ничем не можем помочь. — Она
старалась держать себя в руках, но сердце болезненно сжималось от тревоги за
сына.
— Если хотите, вернусь сюда к трем часам дня и вместе
поедем, — предложила Галина.
— Нет, — решительно заявил Дронго, — ты
останешься здесь, им нужна охрана.
— Ничего лучшего ты придумать не мог? — спросила
она.
— Это приказ Романенко, я ему звонил. Вызвать
охранника-мужчину я не могу. Надеюсь, ты это понимаешь?
— Я должна поехать с тобой, — произнесла она
дрогнувшим голосом, — мой долг найти того, кто «заказал» Труфилова и
послал Бергмана в тюрьму.
— Когда мы его найдем, я тебе позвоню, — тоном, не
терпящим возражений, ответил Дронго, — а до тех пор оставайся здесь.
Он сознательно завел этот разговор при обеих женщинах, чтобы
Галине неудобно было отказаться, ведь это означало бы, что она лишает их охраны
в такой опасный для них момент.
— В автомобиле внизу двое сотрудников ФСБ, —
заметила она, — один может подняться наверх и остаться в квартире.
— Нет, я могу доверить их только тебе. В три часа дня
поедешь с ними в больницу. И будешь все время при них. Это своего рода
психотерапия. И для тебя, и для меня. И для всех нас.
— Ты не врач, а я не душевнобольная, — с
раздражением возразила она, — все это неправда. Просто ты хочешь от меня
избавиться.
— Бывает ложь во спасение, — проговорил Дронго.
— Оставайся, — сказала вдруг мать
Вейдеманиса, — нам так тяжело. И тебе тоже. И ему, — она показала на
Дронго, — у него такая большая душа, она способна вместить все наше горе.
Оставайся!
Галина растерялась, не зная, что делать.
— Да, бывает ложь во спасение, — задумчиво
повторил Дронго, — убедился в этом на примере собственных родителей.
Двадцать лет назад матери должны были удалить желчный пузырь и операцию
назначили на десять утра. Отец каждый день навещал ее и очень переживал. Совсем
недавно он перенес тяжелый инсульт, и мать впервые в жизни соврала ему, сказав,
что операция на четыре, чтобы, когда он придет, все уже было позади.
