Мэри сидела очень тихо, вцепившись пальцами в стул. Она не смела пошевелиться, боясь внезапной перемены настроения, которую она уже наблюдала в дядюшке и которая заставила бы его перейти от этого неожиданно интимного, доверительного тона к резкой и вульгарной грубости.
— Они все меня боятся, — продолжал трактирщик, — вся это чертова свора. Боятся меня, который не боится никого. Говорю тебе, если бы у меня было образование, если бы я в свое время учился, я бы сейчас разгуливал по Англии рядом с самим королем Георгом. Мне мешает пьянство, пьянство и моя горячая кровь. Это наше родовое проклятье, Мэри. Не было на свете ни единого Мерлина, который тихо умер бы в своей постели. Моего отца повесили в Эксетере — он сцепился с одним парнем и убил его. Моему деду отрезали уши за воровство; его выслали на поселение, и он умер в тропиках от укуса змеи — впал в буйное помешательство и умер. Я старший из трех братьев, и все мы родились под сенью Килмара, там, за пустошью Двенадцати Апостолов. Если идти через Восточную пустошь, до Тростникового брода, то увидишь огромную гранитную скалу, которая пронзает небо, как рука дьявола. Это и есть Килмар. Тот, кто родился под сенью Килмара, обязательно пристрастится к выпивке, точь-в-точь как я. Мой брат Мэтью утонул в Труартском болоте. Мы думали, что парень подался в матросы, и ничего о нем не знали, а потом летом случилась засуха, семь месяцев не было дождя, и мы увидели Мэтью. Он торчал в трясине, вытянув руки над головой, а вокруг него летали кроншнепы. Мой братец Джем, черт бы его побрал, был тогда еще совсем младенец. Держался за мамины юбки, когда мы с Мэтом уже были взрослые мужчины. Мы с Джемом никогда ни в чем не сходились. Слишком уж он умен, больно остер на язык. Ох, когда-нибудь его поймают и повесят, точь-в-точь как моего отца.
Хозяин ненадолго замолк, уставясь на пустой стакан. Потом поднял его и снова опустил.
— Ну ладно, — сказал он, — я сказал достаточно. На сегодня хватит. Иди в постель, Мэри, пока я не свернул тебе шею. Вот свечка. Твоя комната над крыльцом.
Мэри, не говоря ни слова, взяла подсвечник и хотела было пройти мимо дяди, но тот схватил ее за плечо и повернул лицом к себе.
— Будут ночи, когда ты услышишь стук колес на дороге, — сказал он, — и эти колеса не проедут мимо, а остановятся у трактира «Ямайка». И ты услышишь шаги во дворе и голоса под окном. Когда это случится, ты останешься в постели, Мэри Йеллан, и с головой завернешься в одеяло. Понятно?
— Да, дядя.
— Очень хорошо. А теперь убирайся, и если ты задашь мне еще хоть один вопрос, я переломаю тебе все кости.
Мэри вышла из кухни в темный коридор, ударилась о скамью в прихожей и поднялась по лестнице, нащупывая дорогу руками, пытаясь понять, где она находится, оглядываясь и снова поворачиваясь лицом к лестнице. Дядя сказал, что ее комната — над крыльцом, и девушка осторожно пошла через темную площадку мимо дверей — по две с каждой стороны; должно быть, это комнаты для гостей, и они ждут путешественников, которые здесь не появляются и не ищут крова под крышей трактира «Ямайка». Она наткнулась еще на одну дверь, повернула ручку и в дрожащем пламени свечи увидела, что это ее комната, потому что дорожный сундук стоял на полу.
Стены были грубо сколочены и не оклеены обоями, дощатый пол — голый. Перевернутый вверх дном ящик с треснутым зеркалом на нем служил туалетным столиком. Ни кувшина, ни таза не было; Мэри подумала, что умываться придется на кухне. Кровать заскрипела, когда девушка на нее присела, а два тощих одеяла казались влажными на ощупь. Она решила не раздеваться, а лечь поверх постели прямо в дорожном платье, каким бы оно ни было пыльным, и завернуться в плащ. Мэри подошла к окну и выглянула наружу. Ветер стих, но дождь все еще шел — мелкая гадкая морось, которая струйками стекала по стене дома и размазывала грязь по подоконнику.
С дальнего конца двора донесся шум, странный звук, напоминающий стон больного животного. Было слишком темно, но девушка смогла разглядеть какой-то темный силуэт, тихо раскачивающийся из стороны в сторону. На один кошмарный миг воображение, воспламененное россказнями Джосса Мерлина, заставило ее подумать, что это виселица, а на ней — мертвец. Но потом Мэри поняла, что это всего лишь вывеска трактира. Поскольку хозяин не обращал на нее внимания, она расшаталась и теперь раскачивается взад-вперед при малейшем дуновении ветра. Всего-навсего жалкая разбитая доска, когда-то гордо водруженная здесь; а теперь белые буквы расплылись и выцвели, и надпись, раскачиваясь в стороны, сообщала всем четырем ветрам: «Трактир „Ямайка“», «Трактир „Ямайка“». Мэри опустила ставень и забралась на кровать. Зубы у нее стучали, руки и ноги окоченели. Девушка долго сидела, скорчившись на постели, предаваясь отчаянию. Она раздумывала, можно ли вырваться из этого дома и найти обратную дорогу, проделать двенадцать долгих миль до Бодмина. Мэри прикидывала, не слишком ли она устала и не свалится ли в смертельном изнеможении на обочине, и не заснет ли прямо на месте лишь для того, чтобы утренний свет разбудил беглянку и она увидела бы возвышающуюся над собой огромную фигуру Джосса Мерлина.
Мэри закрыла глаза и тут же увидела его улыбающееся лицо, а потом улыбка сменилась хмурой гримасой. Гримаса распалась на тысячу морщин, когда трактирщик затрясся от ярости, и она увидела огромную шапку черных волос, крючковатый нос и длинные мощные пальцы, в которых сквозила такая смертоносная грация.
Мэри чувствовала, что попалась, как птичка в силки, и как бы ни боролась, спасенья нет. Если она хочет стать свободной, то нужно уйти прямо сейчас — вылезти в окно и бежать, как сумасшедшая, по белой дороге, которая змеей протянулась через пустоши. Завтра будет поздно.
Она подождала, пока не услышала на лестнице шаги. Девушка слышала, как трактирщик что-то бормочет себе под нос. Затем он, к ее облегчению, свернул и пошел по другому коридору, налево от лестницы. Вдалеке хлопнула дверь, и наступила тишина. Мэри решила, что больше не будет ждать. Если она останется под этой крышей хотя бы на одну ночь, силы покинут ее, и она пропадет. Пропадет, сойдет с ума и сломается, как тетя Пейшенс. Девушка открыла дверь и прокралась в коридор. На цыпочках подошла к лестнице. Остановилась и прислушалась. Ее рука была на перилах, а нога на верхней ступеньке, когда она услышала звук, доносившийся из другого коридора. Кто-то плакал. Кто-то, чье дыхание вырывалось со всхлипываниями и спазмами; кто-то, пытавшийся заглушить звук подушкой. Это была тетя Пейшенс. Мэри подождала минуту, а потом повернулась и пошла обратно в свою комнату, бросилась на кровать и закрыла глаза. Что бы ни ждало ее в будущем и как бы она ни была напутана, она не уйдет из трактира «Ямайка» сейчас. Она должна остаться с тетей Пейшенс. Она нужна здесь. Может быть, Мэри сможет утешить тетю Пейшенс, и они придут к взаимопониманию, и каким-нибудь образом — сейчас девушка была слишком утомлена, чтобы понять, как именно, — она сможет защитить тетю Пейшенс и встанет между нею и Джоссом Мерлином. Семнадцать лет ее мать жила и работала одна и испытала больше трудностей, чем когда-либо придется испытать Мэри. Уж она бы не убежала, испугавшись полубезумного дядюшки. Мама бы не испугалась дома, пропахшего злом, как бы одиноко ни стоял он на открытом всем ветрам холме — одинокой вехой, бросающей вызов человеку и буре. У матери Мэри хватило бы смелости сразиться с врагами. Не только сразиться, но и победить их в конце концов. Эта женщина была не из тех, кто отступает.
