— Это верно. Постичь друг друга. Да, это верно, — сказала она, усиленно кивая головой. В тот вечер, когда они впервые встретились, ее резкий, пронзительный голос, пылкое согласие или несогласие с остальными сразу привлекли его внимание. Получить ее одобрение было не так-то просто. Сначала она настороженно смотрела на него с другого конца комнаты — казалось, ей не нравилось, как он одет, ибо все остальные были в спортивных костюмах и сандалиях, — а потом, когда они разговорились, она вдруг сказала, что он прав, он правильно делает, что так одевается, потому что он здесь представитель закона, реального, несущего жизнь или смерть. Он честно поступает, что не маскируется.
— В стране произойдут большие перемены, — взволнованно сказал Джек. — Движется лавина, она ломает все — стены, дома, людей, сближая всех нас, как любовников, делая нас почти родными, точно мы любовники или люди, вместе пролившие кровь. Даже правительство станет близким всем нам. Я в этом уверен. Шпионаж, фотографирование, снятие на кинопленку, запись голосов, отпечатки пальцев, компьютеры с их информацией — все это сближает людей, забирается им под кожу, зато теперь и мы сможем видеть, что происходит, наблюдать в замочную скважину за ними. Совсем как если бы направленное зеркало вдруг превратилось в зеркальное стекло, так что мы могли бы смотреть прямо на них и видеть, что они собой представляют.
— Ты говоришь, как большой оптимист, — заметила она.
— А я и есть оптимист, — сказал Джек.
— Сначала придется пройти через уйму страданий, — медленно произнесла она. — Я здесь нахожусь дольше, чем ты. Я, конечно, тоже полна оптимизма, но этот оптимизм дается мне нелегко. Уже один наш приезд, одно известие о том, что мы сюда едем, повредили многим. Одиноких матерей вычеркнули из списков получающих пособие — просто так, одним взмахом пера: какой-то окружной клерк взял и вычеркнул их фамилии. А объяснение простое: налотовая копилка вдруг опустела. Какого черта! Ведь эти женщины и их дети должны есть. Право же, можно подумать, что это какая-то другая страна… Я знаю, на Севере трудно жить, я знаю, что Север — это не рай, но право же, здесь, на Юге, все иначе. И запах здесь другой — все эти крошечные иссушенные солнцем городишки, все эти насекомые… таких огромных тараканов в Нью-Йорке нет. Господи. Точно ты находишься на острове и никакой связи с Большой землей. Иной раз даже не верится, что она вообще существует. А здешние газеты… — Она взяла номер «Нью-Йорк тайме» двухдневной давности, замусоленный, прошедший через много рук. — Начинаешь думать, что это фальшивка, специально сфабрикованная в Миссисипи. Право же, здесь можно стать параноиком.
Джек рассмеялся: он чувствовал себя отлично. Он лежал на постели, а Рэйчел сидела подле него в непринужденной позе, точно они были давними друзьями. На заляпанном ночном столике лежала пачка бумажных салфеток, стояло несколько банок с пивом, пепельница, полная пепла и обгоревших спичек, всякий хлам.
— Неужели тебе не нравится, когда все так обострено? — спросил Джек.
— Когда обострено, да, нравится… Но сейчас дело принимает опасный оборот.
— А мне это по душе.
— Но, Джек, кто-то может пострадать, кого-то могут и убить. Город не сдается, а бойкот наносит страшный урон, и ведь завтра уже двадцать четвертый день, как он идет. Почти месяц. Иисусе Христе. Первые несколько дней мы очень боялись — все думали, что вот-вот что-то случится. Теперь же немного расслабились, а может, следовало бы наоборот — больше насторожиться. Трудно сказать. Теряешь перспективу, когда общаешься только с какой-то одной группой людей.
— Да, в воздухе запахло опасностью, но бояться опасности — значит ничего не достичь, — сказал Джек. Если не будешь толкаться, протискиваться, лезть туда, где кому-то причинишь боль… А тот, конечно же, не останется в долгу, попытается защищаться. И все равно хорошо, когда все так обострено, это как глоток кислорода. Это всех нас заставляет продвигаться вперед, в будущее.
Рэйчел повернулась и посмотрела на него. При таком свете лицо ее казалось даже привлекательным, а днем видна была пористая кожа. Она улыбнулась ему. И Джек почувствовал, как между ними, набирая накал, нарастает напряжение, какой-то чуть ли не боевой задор, — ему приятно было, что женщина смотрит на него как на близкого человека и в то же время так трезво.
— А если кто-то пострадает? — сказала она.
— Значит, мы довели дело до кипения. Мы довели, — сказал Джек. — И это главное — что мы что-то породили. Есть же разница между тем, когда четырнадцатилетнего мальчишку сбрасывают с моста забавы ради — отчего не позабавиться воскресным днем — и когда другого мальчишку расстреливают в упор, потому что он вместе с несколькими людьми пикетирует вход в муниципалитет. Первое просто случай, случай, который мог бы произойти при любых обстоятельствах. Второе уже порождено всей ситуацией. Это произошло не забавы ради, не от скуки в воскресный день, это был акт самообороны, террористический акт. То есть уже совсем другое дело. Значит, мы продвигаемся вперед, в будущее. Даже если я сам пострадаю, — а ведь я отсюда еду в Наффилд, где, говорят, куда хуже, — я не отрекусь от того, что сказал. Я в этом убежден. В моей жизни, Рэйчел, было много везенья, много удачных минут. Я понял взаимосвязь между разными явлениями. В то лето, когда судили моего отца, я много думал, я переродился. И когда я вернулся в школу, то уже был ко всему готов — готов использовать все, что сумею, и когда сумею. Мне везло с людьми — всегда везло, потому что я упорный. Спрашиваю и спрашиваю. Нажимаю и нажимаю. И везет мне потому, что всякий раз я стремлюсь к чему-то с большей силой, чем мои противники. И даже если когда — нибудь кто-то до меня доберется, сломает меня или вынудит вступить в бой, ну и черт с ним: на такой риск я готов пойти. Теперь ты меня поняла?
— Да. Поняла.
— Ты и самая такая? Может так быть?
— Может, — сказала она.
11
Сочно-зеленая, душистая, сумеречная планета, затененная часть земного шара. Иначе откуда же столько деревьев и мха, столько насекомых шлепается о ветровое стекло и так резко сменяют друг друга солнечный свет и влажная густая тень? Местами проселок шел по открытому ровному месту и все было как на ладони. Потом вдруг круто нырял в небольшой лесок, и налетала тьма, так что Джек почти ничего не видел. Время приближалось к шести, однако солнце еще высоко стояло в небе. Казалось, день был в разгаре.
Джеку приходилось то и дело сбрасывать скорость из-за поворотов. И однако что-то побуждало его гнать машину, словно он хотел показать Рэйчел и самому себе, что его не запугаешь.
Они выехали за город, им надо было проделать двенадцать миль до дома Эфрона.
Машина была новая, еще не разболтанная, — взятая напрокат, хорошо заправленная машина, — и слушалась она идеально. Джеку нравилось сидеть за рулем. И ему нравилось ехать с этой женщиной, которая сидела рядом, упершись коленом в щиток для приборов так небрежно, так интимно, что он мог поздравить себя с победой. На Рэйчел были сандалии из толстых кожаных ремней, и ноги у нее были голые, неровно загоревшие.
