Джек слегка отодвинул тарелку в сторону, затем поставил на прежнее место. Он понимал, что сейчас важно сохранять полное спокойствие. А ведь это правда, что он предпочитает иметь дело с людьми виновными, если факты не свидетельствуют безоговорочно против них; эти люди практичны, они знают, что с ними может случиться, чего они заслуживают, и всецело отдают себя в его руки. Никакого сопротивления, они почти не спорят. А вот с людьми невиновными ему скучно. Добиться для них оправдания в общем-то не такое уж великое достижение — в любом случае они его заслуживают, просто надо вернуть их индикатор на нуль. И его раздражала сейчас невиновность жены — иронически усмехнувшись, он понял, что именно это в ней уже какое-то время раздражает его.
Однако, когда он повернулся к ней, на его лице ничего этого нельзя было прочесть. Он попытался улыбнуться ей улыбкой доброго мужа, но она сидела с побелевшим лицом, на котором было написано упорное, поистине осязаемое сопротивление. Темные брови ее словно стали гуще, резче обозначились. Он увидел тоненькие, но, должно быть, уже неизгладимые морщинки на ее лбу — еще бы: ведь это лицо уже столько лет хмурится в стремлении понять! Только у людей невиновных так быстро старится лицо.
— Ты волнуешься из-за того, что будет утром, — мягко сказал он. — А кроме того, слишком много ты на себя навалила — ведь тебя дома не бывает почти столько же, сколько меня, а спишь ты даже хуже, чем я… И какого черта, солнышко, столько у нас толчется народу? Все эти ребята из антивоенного комитета? Неужели их некому больше накормить, кроме нас? Слишком ты щедрая, слишком много взваливаешь на себя… Вот и сейчас у нас живут люди — Бог ты мой, я ведь даже не знаю этих Резнаков, не знаю, где ты их, черт возьми, подцепила…
— Они оба очень хорошие люди, они мои хорошие друзья, — возразила Рейчел.
— Да, прекрасно, — ровным тоном сказал Джек. — Но факт остается фактом, что мы с тобой были вынуждены уйти из квартиры, чтобы обсудить эту нашу проблему. Верно? Слишком много у тебя друзей, и ты еще пытаешься всех их кормить, — к чему это?
— Я хочу, чтобы вокруг меня были люди, они нужны мне, я нужна им…
— И потому ты почти всегда без сил? Вот и сейчас ты так раскипятилась из-за самого обыкновенного совета присяжных, из-за очередной травли, затеянной республиканцами, что уже не способна здраво размышлять. К чему это?
— Мои друзья очень много для меня значат, — распаляясь, парировала Рэйчел. — Они мои друзья. У тебя друзей нет. Тебе наплевать на людей, ты вечно паришь в облаках, или что-то придумываешь, или рассчитываешь, — не знаю, что там происходит у тебя в голове, — ты и меня-то не знаешь!
— Послушай, Рэйчел…
— Извини, Джек, — сказала она. Усталым жестом она небрежно провела руками по лицу. — Не надо мне быую говорить все это, когда я так расстроена. Я ведь тебя очень люблю. Мне кажется, я знаю тебя изнутри и люблю тебя. А вот ты меня по-настоящему не знаешь. Я люблю тебя, но мне этого недостаточно. Ведь любовь — чувство такое личное, такое эгоистическое. Любовь… любить… Мне же необходимо быть среди людей, необходимо что-то для них делать. Ты не понимаешь, чем мы заняты. Ты не можешь относиться к этому с уважением, потому что мы плохо организованы, наши усилия раздроблены, случайны и, возможно, тщетны. Но мне нужны люди, мне нужно знать, что такие же, как я, люди образуют как бы единую семью, что мир не распался на маленькие, эгоистичные парочки, на супругов…
— В таком случае ты не любишь меня, — сказал Джек.
Голос его поразил ее — он звучал по-детски беспомощно.
— О, Господи, нет, я люблю тебя, — сказала Рейчел. — Наверное, я не смогла бы без тебя, несмотря на всю мою работу… Я умру без тебя, мне и жить не захочется. До того, как мы встретились, я… словом, я… я не была такой самостоятельной, как, возможно, тебе казалось, я… Но я… Но, Джек, пожалуйста, я должна сказать тебе правду: мне этого недостаточно, недостаточно одного только нашего брака. Мне нужно что-то большее. Это… это как невероятная жажда, жажда… Часть моего сознания как бы не я, она не принадлежит мне, а принадлежит другим, всему миру. И эта часть все время чего-то хочет, все время жаждет перемен, все время огорчается из-за того, что так трудно что-либо изменить, трудно переделать мир…
Джек слушал ее и страшился ее слов. Он слышал эти слова или похожие уже много лет, он сам их произносил — конечно же, он хочет переделать мир! — но до этой минуты никогда не осознавал их значения, не осознавал их по-настоящему. Его жена говорила быстро, настойчиво, лицо ее побледнело от страсти, словно она признавалась в какой-то удивительной любви, но это была любовь странная, не имевшая к нему отношения, любовь, которой он не понимал.
— Эта жажда не отпускает меня. Я чувствую ее… чувствую постоянно, — сказала она.
Он смотрел на нее, озадаченный. Казалось, ему уже не вернуть их беседу на землю — назад, к завтрашнему дню и совету присяжных. Какой-то частью сознания он уважал ее, даже немного боялся, а другой частью, составлявшей его обычное «я», — противился, и ярость гигантской волною поднималась в нем при виде ее сосредоточенного, бледного, отрешенного лица. Она не послушается его, не послушается. Он привык иметь дело с клиентами, которые лгали — иной раз неловко, а иной раз очень лихо, — и он привык загонять их в угол, часами без устали ведя сквозь лабиринт вопросов, выискивая правду, которая, он знал, существует, — иной раз он знал эту правду еще прежде, чем клиент выкладывал ее, — но он не привык к такому упорному нежеланию понять простое дело, к неоправданному стремлению все усложнить. Своим завравшимся клиентам он терпеливо твердил: «Я не сумею вам помочь, если вы будете мне врать», — он повторял это вновь и вновь, пока они запинались и мялись, словно целые куски жизни улетучились у них из памяти. Зато потом, когда ему выкладывали истину, он мог протянуть руку, взять ее и рассмотреть, чтобы понять, какое из нее можно сделать оружие и сработает оно или нет. А Рэйчел ускользала от него, казалось, бессознательно бросая ему вызов. Они уже давно — наверное, годы — не разговаривали так, наедине друг с другом, и Джек пришел в смятение, словно пытался заговорить на почти забытом языке.
— Если бы я не считала, что у нас есть шанс… изменить страну… сделать что-то хорошее, по-настоящему хорошее, — с мукой сказала Рэйчел, — я бы… я бы пошла ко дну, просто погибла бы, перестала существовать… Но я знаю, что победа будет за нами.
— Победа над чем? — с улыбкой спросил Джек. Он взял ее руки и стал их гладить — руки у нее были тонкие, с голубыми венами, ногти коротко и аккуратно подстрижены. Вместо обручального кольца Рэйчел носила широкое серебряное мексиканское кольцо, еще более подчеркивавшее тонкость руки. Оно закрывало всю фалангу, и Джек вдруг обнаружил, что водит по нему пальцем, словно этот твердый, неуступчивый, холодный металл олицетворяет собою душу его жены.
— Над страной, — медленно произнесла она. — Над Соединенными Штатами.
Джек кивнул, показывая, что согласен с ней, что не осуждает ее, что ее слова его не смущают. Но она, видимо, почувствовала его смятение. Она застенчиво отняла у него руки и посмотрела вокруг, точно забыла, где они находятся. Почти все столики были теперь уже заняты. Даже за их столиком, на уголке, сидел красивый смуглый мужчина и потягивал вино из бокала, делая вид, что не слушает их разговора. Рэйчел в упор посмотрела на него со странной натянутой улыбкой. Тут мужчины, сидевшие за длинным столом, расхохотались, и она чуть ли не с завистью посмотрела в их сторону. Все они были греки — смуглые, стройные, в белых рубашках, смотри не смотри, трудно сказать, сколько им лет, разве что, не без внутренней горькой усмешки подумал Джек, они моложе его и его жены.
