Хорошо-хорошо! Пожалуйста…
Что-то прожужжало над правым плечом Генар-Хафуна. Голубой обмяк и потерял хватку. Зверь в красном ошейнике набросился на соперника, мигом переломив ситуацию. Его челюсти с острыми, как бритва, протезами сомкнулись на голубом ошейнике. Рядом, двигаясь словно в толще воды, Пятирук неспешно начал подниматься с места, напоминая стартующий дирижабль.
“Вот так!.. Да, “Эс и Гэ”, о чем вы говорили?”
В чем причина задержки? Чем вы там занимаетесь?
“Ничего особенного. Как вы говорите, разъяснения – лишняя трата времени. Продолжайте”.
Полагаю, вы потребуете гонорар. Сколько вы хотите?
“Черт возьми, дайте подумать. Можно собственный корабль?”
Мы сможем договориться.
“Я согласен”.
Вы получите все необходимое на борту “Сновидца”. Только будьте осторожны. Там, на борту “Спящего”.
“О да, конечно”.
Генар-Хафун, пожалуйста. Прошу вас, скажите, что вы. на это согласны.
“Что я слышу, “ЭсГэ” – вы просите меня? Я не ослышался?” – рассмеялся Генар-Хафун. Пятирук медленно поворачивался к нему. Голубая тварь уже беспомощно трепыхалась в челюстях у красной.
Да, прошу? Ну, вы согласны? Время поджимает.
“Хорошо, я согласен! Теперь все?”
Уголком глаза Генар-Хафун заметил, что одна из конечностей Пятирука приближается к нему, намереваясь хлопнуть по плечу. Он приготовился к удару.
“Я подумаю об этом”.
Но…
“Убирай этот сигнал, костюм. Скажи модулю, чтоб не копался. И отключись от связи, пока я тебя не вызову”.
Генар-Хафун нейтрализовал эффект скорина. Он улыбнулся и радостно вздохнул, когда триумфальный удар Пятирука обрушился на его плечо. У него клацнули зубы, а Культура обеднела на тысячу кредитов. Вечер обещал закончиться весело.
IV
В эту ночь коменданта снова мучили кошмары. Во сне он встал с постели и направился вниз по аллее. Трубы над бараками изрыгали черный дым, но в лагере царила тишина. Он прошел между немыми палатками, миновал сторожевые вышки и вышел к фуникулеру, который перенес его над лесом к леднику.
В глаза бил ослепительно белый свет, холодный разреженный воздух обжигал горло. Ветер осыпал его мелкой снежной крупой, гнал по льду верткую поземку, заставляя ее метаться вдоль замерзшей стиснутой ущельем реки.
Комендант огляделся. Теперь они копали на западном склоне, там, где он увидел их впервые. Лазеры выжгли в леднике глубокий котлован; люди, дроиды и техника перемещались по дну сверкающей ледяной чаши, точно сонные насекомые. Склон был девственно-белым, лишь несколько валунов торчали на нем черными пятнышками. Валуны угрожающе нависали над котлованом, но убрать их не было времени, верховное командование постоянно поторапливало…
Краны спускали в котлован штабеля груза. Вагонетки ждали, угольно-черный дым клубился над белым ландшафтом. Охрана бодро поскрипывала сапогами, инженеры оживленно спорили у двигателя лебедки. Мрачные лица людей в рваной форме и дырявых башмаках становились все отчетливее по мере приближения кабинки фуникулера.
Затем раздался грохот, и земля под ногами содрогнулась.
Он увидел, что вся восточная половина склона медленно сползает в ледяной котлован. Лавина плыла торжественно и величаво, вздымая облака ледяной пыли над крохотными черными фигурками рабочих и охраны. Комендант увидел, как люди разбегаются перед ледяной лавиной, а та падает прямо на них, подминая под себя…
Немногим удалось уйти. Большинство навсегда исчезло, словно гигантский сверкающий ластик стер их с белого листа бумаги. Шум падающей лавины был так оглушителен, что комендант почувствовал его грудной клеткой.
Он ехал навстречу лавине, не в силах остановить фуникулер.
Котлован заполняло белое мягкое облако сорвавшегося с вершин снега и разбитого в пыль льда, оно медленно оседало мириадами сверкающих блесток.
Двигатель лебедки еще работал, издавая высокий, скрежещущий звук. Горные машины остановились. Он выпрыгнул из кабинки фуникулера и побежал к уцелевшим. Они скопились у склона.
Я днаю, что случилось, думал он во сне. Я знаю, что случится потом. Я помню боль. Я вижу девочку. Почему я не могу остановиться? Почему я не могу проснуться?
Он никогда не успевал добежать. Каждый раз трос не выдерживал тяжести заваленных снегом вагонеток, лопался где-то за спиной со звуком, похожим на выстрел, с шипением рассекал воздух и пропарывал склон, словно исполинский кнут.
Комендант кричал людям на склоне, и споткнувшись, падал лицом в снег.
Только один инженер успевал отпрыгнуть.
Остальных разрезало тросом ровно пополам, словно косой, оставляющей за собой след из кровавых брызг. Петля троса сметала двигатель канатной дороги, с душераздирающим визгом и грохотом наматывалась на барабан лебедки, словно пытаясь удержать то, еще что не рассыпалось. Остальные кольца, которым не нашлось места на барабане, тяжело падали в снег.
Что-то ударило его в ногу, что-то увесистое, как кувалда, круша бедренную кость, захлестывая сознание потоком боли. Удар прокатился по телу, и он упал, теряя сознание. Когда он очнулся, ему показалось, что прошло полдня. Со стоном он опустил голову в снег и тут же очутился лицом к лицу с тем, что его ударило.
Это было одно из тел, которых смахнуло тросом со склона, один из трупов, вырванный, как гнилой зуб, с отшлифованной поверхности ледника в это утро. Это был мертвый свидетель, так и не превратившийся в пепел и дым. То, что ударило по нему, сломав ногу, было одним из тех сотен тел, аккуратные штабели которых укладывали в ледник рабочие. Один из врагов Расы, которых тысячами уничтожали на свежезавоеванных территориях.
У коменданта перехватило дыхание: он смотрел в замерзшее лицо и с усилием глотал воздух. Коменданту хотелось кричать. Это было лицо ребенка, маленькой девочки.
Снег обжигал ему кожу. Дыхание не возвращалось, застряв где-то на полпути между легкими и диафрагмой. Он корчился от боли в сломанной ноге.
Но глаза его оставались неподвижны.
Почему это случилось со мной? Почему я не могу сказать “нет” этим снам? Почему я не могу проснуться? Откуда вылезают эти кошмары?
Затем боль и холод ушли, оставив его на растерзание другому холоду. Он вдруг почувствовал, что… думает. Думает обо всем, что случилось. И видит это совсем иначе, чем видел прежде.
…В пустыне мы сжигали их на месте. Никаких сантиментов. Похоронить в леднике? Видимо, приступ романтики. Предать земле. Пусть их навсегда спрячет ледяное покрывало. Тела сохранятся веками, но их никто не сможет найти. Вот что мы имели в виду. Или наши вожди начали верить в собственные враки о том, что их законы продержатся еще сотни и сотни лет? Разве могли они предвидеть, что целые озера разольются под непрочной коркой тающих ледников, и все эти столетия поплывут, как баржи, перегруженные телами, высвободившимися из ледяного плена. Беспокоило ли их вообще, что подумают о них потомки?
