– Я хочу задать вам один вопрос, Циллер, – собрался с духом Кэйб. – Челгрианец внимательно посмотрел на него, но промолчал. – То, над чем вы сейчас работаете… Будет ли это означать конец периода Новых Близнецов? – И хомомдан невольно посмотрел в сторону ярко горящей Портиции.
Циллер нехотя улыбнулся:
– Между нами?
– Разумеется. Даю слово, что никому…
– Не надо. Да, это большая симфония, призванная обессмертить конец периода скорби. Она являет собой и медитацию об ужасах войны и празднование мира, который, не считая мелких неурядиц, воцарился теперь. Симфония будет исполняться на рассвете того дня, когда вспыхнет вторая новая звезда. Если я сумею исполнить все с должным расчетом и верно выберу время, то звезда вспыхнет как раз в начале финала. Хаб полагает, что можно присоединить к этому еще какое-нибудь световое шоу. Не уверен, что позволю это, но посмотрим.
Кэйбу показалось, что челгрианец весьма доволен заданным ему вопросом, давшим возможность поговорить на приятную ему тему.
– Ах, какая прекрасная новость, Циллер! – воскликнул хомомдан. (Симфония оказалась бы первой полностью законченной крупной работой Циллера во время его полудобровольной ссылки. Некоторые – в том числе и Кэйб – очень боялись, что композитор так больше и не напишет ничего монументального, несмотря на то, что именно большие вещи были его коньком.) Я уже в предвкушении. Симфония закончена?
– Почти. Я на стадии обработки, – Циллер тоже посмотрел в сторону новой Портиции. – Все идет отлично, – многозначительно добавил он. – Материал замечательный. В него действительно стоит вонзить зубы. – Он улыбнулся Кэйбу, но не с симпатией, а совершенно холодно. – Даже катастрофы других Вовлеченных все же находятся на другом уровне элегантности и эстетики, который невозможно сравнить с этим. Здесь вполне будет выражено мое отвращение к страданию и смерти, причем отнюдь не в лубочной форме. Словом, вдохновением я обеспечен вполне.
Кэйб помолчал немного.
– Неужели вы так ненавидите свой народ, Циллер? Это грустно.
– Да, грустно, – согласился композитор, глядя куда-то за Великую Реку. – Зато очень весело, что ненависть так вдохновляет меня на работу.
– Я знаю, что вы никогда не вернетесь, Циллер, но увидеться с эмиссаром, наверное, все-таки нужно.
– Да неужели?
– Ваше нежелание будет расценено как страх перед их аргументами.
– Ах вот как? Перед какими же это аргументами?
– Я думаю, он просто-напросто заявит вам, что вы необходимы для них, – тихо пояснил Кэйб.
– Чтобы стать трофеем не Цивилизации, а их собственным.
– Полагаю, что трофей – неверное слово. Лучше сказать – символ. Символы важны, они работают эффективно. А если символ воплощен в личности, то он становится… подвластным управлению. Символическая личность до определенной степени может изменить все направление жизни, влияя не только на частные судьбы, но и на судьбу всего общества. В любом случае, мне кажется, они будут доказывать, что ваше общество, вся ваша цивилизация нуждаются в мире с наиболее известными диссидентами, ибо только так они смогут жить в мире с самими собой и самовосстановиться.
Циллер лениво посмотрел на него:
– Они удачно тебя выбрали, а, посол?
– Но совсем не в том смысле, как вы подумали. Я не сторонник, но и не противник подобных аргументов. Просто я думаю, что они непременно скажут нечто в таком духе. Даже если вы действительно об этом не думали и не пытались высчитать их возможные предложения, то все равно должны знать, что им нужно, и решить для себя.
Циллер посмотрел на него в упор, и Кэйб вдруг понял, что выдержать тяжелый взгляд этих больших черных глаз не так уж и трудно, как он думал сначала. И все-таки за удовольствие счесть такой взгляд было нельзя.
– Неужели ты считаешь, что я диссидент? – наконец спросил Циллер. – Я, скорее, привык думать о себе как о культурном беженце или личности, ищущей политического убежища. Это совершенно разные вещи.
– Но ваши предыдущие замечания начисто опровергают это утверждение, Циллер. Как и все ваши действия, начиная с того, что вы вообще прибыли сюда; а потом вы остались уже после того, как стали известны последствия войны.
– Последствия войны, мой милый хомомданский студиозус, – это три тысячи лет бесправия, угнетения, подавления культуры, экономической эксплуатации, систематических пыток, сексуальной тирании и культа жадности, возведенных в ранг необходимой генетической наследственности.
– Это ужасно, мой дорогой Циллер. Никакому стороннему наблюдателю, конечно, не дано с такой горечью и безжалостностью перечислить болезни вашей недавней истории.
– Ты называешь три тысячи лет недавней историей?
– Вы уходите от разговора.
– Да, я считаю смешным, что три тысячи лет для тебя – это недавно. И, согласись, поговорить на эту тему куда интересней, чем спорить о степени вины моих соотечественников, которые пришли к восхитительной идее кастовой системы.
Кэйб вздохнул.
– Мы долгожители, Циллер, и составляем часть галактического сообщества уже много тысячелетий. Три тысячи – это солидный срок, с нашей точки зрения, но с точки зрения разума и жизни разумных существ вообще, согласитесь, это немного.
– Неужели тебя так волнуют все эти вещи, Кэйб?
– Какие вещи, Циллер?
Чубуком трубки челгрианец указал куда-то в сторону:
– Ты переживаешь за эту человеческую женщину, ты боишься, что она готова врезаться в землю и разбрызгать по долине свои мозги. Ты чувствуешь себя неуютно из-за того, что, как ты заметил, я ненавижу собственный народ.
– Увы, это так.
– Неужели твое существование настолько зависит от твоих переживаний за других?
Кэйб откинулся на сиденье и задумался:
– Думаю, что так.
– Следовательно, ты идентифицируешь себя с Цивилизацией.
– Наверное.
– И, значит, ты испытываешь, скажем так, замешательство и из-за Кастовой войны?
– Даже имея в виду массу из тридцати одного триллиона населения Цивилизации, можно сказать, что да, я испытываю.
Циллер тонко улыбнулся и посмотрел на зависшую в небе Орбиту. Далеко впереди разворачивалась яркая лента, уходящая в небо. Где-то там плескались океаны и возносили свои вершины снежные горы; поверхность вспыхивала зеленым и коричневым, голубым и белым на разбросанных островах Крайних морей. А здесь впереди тянулась Великая река, видимая на многие сотни километров. Над головами же дальняя сторона Орбиты казалась просто яркой линией, чьи географические подробности терялись в пылающем накале.
Порой, если вы обладали прекрасным зрением и смотрели прямо на дальнюю сторону, можно было различить крошечное черное пятно Хаба, зависшее в открытом космосе на расстоянии в полмиллиона километров отсюда, в пустом центре браслета мировой бесконечности.
