Едва только они присоединились к группе Циллера, Кэйб почувствовал, как снова его уносит волна другого, столь же сводящего с ума разговора:
– …Разумеется, вы не имеете понятия, о чем я говорю. Вы не знаете контекста.
– Удивительно! Неужели у каждого есть свой контекст!?
– Отнюдь нет. Чаще всего есть ситуация, так сказать, окружение, – а это не контекст. Вы, конечно же, существуете, и отрицать этого я не могу.
– Ну, спасибо.
– Не за что. В противном случае вы разговаривали бы сам с собой.
– Так вы утверждаете, что реально мы все-таки не существуем?
– Это зависит от того, что подразумевать под словом «существование». Но давайте все же согласимся, что мы не существуем…
– Прелестно, прелестно, мой милый Циллер, – вмешался И. X. Терсоно: – Я полагаю…
– …ибо мы не страдаем.
– Не страдаем, потому что едва ли наделены способностью к страданию.
– Отлично сказано! А теперь, Циллер…
– О, это слишком старый аргумент.
– Но только способность к страданию…
– Эге! А я вот страдаю! Лемил Кимп разбил мое сердце.
– Заткнись, Тьюлай.
– …вы прекрасно знаете, что вынуждает вас «страдать» – это не страдание в прямом смысле.
– Но я страдаю!
– Так вы сказали, что это старый аргумент, миссис Сиппенс?
– Да.
– Старый означает плохой?
– Старый означает дискредитированный.
– Дискредитированный? Кем?
– Никем. Чем.
– То есть?
– Статистикой.
– Ах, вот как! Статистикой… Ну, а теперь, Циллер, дружище…
– Это несерьезно.
– Я думаю, она считает себя более серьезной, чем вы, Цил.
– Страдание облагораживает.
– И это утверждение тоже почерпнуто из статистики?
– Нет. Но я полагаю, что здесь требуется найти моральную разумность:
– А-а-а, вы имеете в виду необходимость вежливого общества? В таком случае, мы все согласимся. А теперь, Циллер…
– Моральная разумность говорит нам, что любое страдание есть зло.
– Нет. Моральная разумность, скорее, склонна трактовать страдание как зло до тех пор, пока не доказано обратное.
– А-а-а, так вы признаете, что страдание может быть добром.
– За некоторыми исключениями.
– Ага.
– Как мило!
– Что?
– А вы знаете, как это работает в некоторых языках?
– Что? Что работает?
– Терсоно, – обратился Циллер к дрону, опустившемуся до его плеча и приникавшему все ближе, словно он хотел привлечь внимание. Аура дрона потемнела до серо-голубого оттенка вежливо скрываемой фрустрации
[3]
.
Махрай Циллер, композитор, наполовину изгнанник, наполовину бродяга, поднялся со своего места и, сделав из средней конечности подобие полки, поставил туда бокал, одновременно передними лапами пытаясь одернуть жилет и причесать брови.
– Помоги-ка мне, – попросил он дрона. – У меня серьезные намерения, и так просто я ее сегодня не отпущу.
– В таком случае, я думаю, что вам следует отложить это дело и поймать ее позже, когда она будет в менее упрямом и язвительном настроении. Вы знакомы с послом Кэйбом Ишлоером?
– Знаком. Мы старые приятели.
– Вы льстите мне, сэр, – вмешался хомомдан. – Я, скорее, только журналист.
– Но все предпочитают называть вас послом, не так ли? Я уверен, что этим очень хотят вам польстить.
– Без сомнения. И это у них получается.
– Однако будет слишком много амбиций, – добавил Циллер, оборачиваясь к стоявшей рядом женщине. Та подняла бокал и слегка кивнула.
– Когда вы оба прекратите критиковать своего щедрого хозяина? – уточнил Терсоно.
– Вы имеете в виду себя?
– Именно. Простите слишком эксцентричного дрона.
– Ладно.
– Хорошо.
И дрон направился мимо столов на корму. За ним последовал Циллер, который словно парил над полированной палубой, грациозно отталкиваясь единственной средней и двумя мощными задними лапами; в средней руке он продолжал держать нерасплескивающийся бокал. Кэйб заметил, что Циллер умудрился еще и помахать одной рукой паре людей, которые в ответ тоже кивнули, приветствуя его.
В сравнении с композитором последовавший за ним Кэйб чувствовал себя очень тяжелым и неуклюжим. Он попытался вытянуться во весь рост, чтоб хотя бы немного смягчить свою тяжеловесность, но едва не налетел на старинный замысловатый светильник, свисавший с потолка.
Наконец, все трое уселись на корме в небольшой каюте, выходящей иллюминаторами на чернильно-черную воду канала. Циллер согнулся над низким столиком, Кэйб уютно устроился на подушках, а Терсоно примостился на хрупком с виду и явно очень древнем деревянном кресле. Кэйб знал дрона Терсоно все десять лет своего пребывания на Орбите Мэйсак и давно заметил, что тот любит окружать себя антиквариатом, таким, например, как сама эта древняя баржа и та старинная мебель, которая ее наполняла.
Даже внешность дрона напоминала об этой страсти. Вообще в этих краях существовало известное и вполне достоверное мнение, что чем крупнее дроны, тем старее цивилизация. Первые их экземпляры появились восемь-девять тысяч лет назад и по размерам напоминали массивного человека. Последующие модели постепенно уменьшались, и уменьшались до тех пор, пока удобным размером не оказался карманный. И сегодня, глядя на метровое тело Терсоно, можно было подумать, что его сделали миллион лет назад, хотя на самом деле ему было всего несколько сотен, и его величина была обусловлена слишком свободным расположением внутренних частей да стремлением конструкторов демонстрировать это через прозрачную керамическую оболочку.
Циллер допил вино, вынул трубку и сосал ее все время, пока дрон обменивался любезностями с хомомданом. Композитор все еще старательно пускал колечки, когда Терсоно наконец обратился и к нему:
– Что привело меня к мысли собрать здесь вас обоих?
– И что же? – уточнил Циллер.
– Мы ждем гостя, дорогой композитор.
Циллер внимательно поглядел на дрона, осмотрел каюту и уставился на дверь:
