Он мгновенно все понял, возможно, даже выпалил бы сам что-нибудь подобное, если бы она его не опередила (уроки его приятеля Плинка, который во всем видел сексуальный подтекст, не пропали даром. А может, гормоны взыграли). Он стоял и смотрел, как она уходит, ее приятели обтекали его с двух сторон, у него на его лице расплывалась широченная улыбка, а в душе зарождалось и расцветало восхищение, смешанное с обожанием.
В эту ночь, думая о ней, отделенной от него всего лишь парой комнат, какими-то тремя стенами, он снова и снова проигрывает в голове ту фразу, как пластинку, как сингл, в который влюбился с первого раза и потому должен дослушать и тут же перевернуть; он слышит ее голос, видит картинки, засевшие у него в голове, — она в костюме для верховой езды, в шортах и блузке, в крагах, в джинсах, с пышной копной рыжих волос. Перед тем как уснуть, он трижды доводит себя до оргазма, до изнеможения, до боли, используя один и тот же холодный, влажный бумажный платок и в завершение извергая лишь тонкие водянистые капли, и только тогда погружается в лихорадочный, тревожный сон, где по-прежнему слышит ее бархатистый голос, видит, как она непринужденно идет, покачивая бедрами, через подернутый дымкой, залитый солнцем парк или мерно шагает, словно в замедленной съемке, по сияющему, отполированному паркету холла.
— Я лично не считаю, что они никудышные. По-моему, очень даже кудышные.
От этих ноток возмущения в ее голосе он расплылся в такой широченной улыбке, что вынужден был отвернуться, чтобы не уязвить Софи еще сильнее. Мгновение спустя он осознал, что это, видимо, была намеренная — в сущности, продуманная, — а не детская ошибка.
Прочистив горло, он вновь повернулся к Софи и попытался понять выражение ее лица. Сложно сказать.
— Кудышные? — переспросил он, пытаясь придать голосу интонации умудренного опытом знатока или киногероя.
Они говорили о любимой музыке; Софи, как он и ожидал, слушала главным образом радио и синглы — словом, обычную чартовую попсу. Он же предпочитал альбомы — таких исполнителей, как Боуи, и таких групп, как Talking Heads, Prefab Sprout и так далее, хотя вкусы у него были разнообразны; в ближайшее время, например, он собирался купить «Red Roses for Ме» ирландцев Pogues, выпущенный в прошлом году (видимо, полное их название обозначало на гаэльском какую-нибудь похабщину — по крайней мере, так считал Плинк). Еще один альбом выходил у них через месяц или два. Он довольно долго торчал от U2, но после участия в «Лайв-эйд»
[13]
они стали казаться ему слишком уж коммерческой командой.
На Софи были крепкие коричневые ботинки, черные рейтузы и та самая футболка с «Давидом» Микеланджело, забракованная дядей Джеймсом примерно с неделю назад. Гениталии «Давида» теперь прикрывал маленький листик из зеленой ткани, что было идеальным решением, поскольку эта аппликация раз и навсегда выбила у ее отца почву из-под ног и вместе с тем постоянно напоминала о нелепости его придирок. Футболка стала ее излюбленной одеждой, настолько привилегированной, что Софи доставала ее из кипы свежевыстиранного белья и гладила только сама — в знак редкой благосклонности. Олбан заметил, что лицо дяди Джеймса неизменно багровело всякий раз, когда ему на глаза попадалась эта вещь, а Софи, естественно, из нее не вылезала.
— Чем тебе не нравится слово «кудышные»? — спросила она.
— Ты уверена, что есть такое слово?
— А ты уверен, что нет?
— Я же не утверждаю.
— Тогда зачем спрашивать?
— Для спроса.
Она прищурилась:
— Странный ты какой-то.
Он засмеялся:
— А сама так не думаешь.
У нее расширились зрачки.
— Уж не ты ли будешь решать, что я думаю? Еще не хватало!
С обиженным видом она уселась на перевернутый блок тесаного камня, наполовину скрытый мшисто-травяным ковром, который устилал изнутри все разрушенное аббатство. Она бродила вокруг, пока он граблями выпалывал мох из травы. Во рту у нее была соломинка, и всем своим видом она будто бы подделывалась под деревенскую простушку. Во время разговора она вертела соломинку в руках, а сейчас снова взяла ее в зубы.
Пожав плечами, он продолжил выскребать мох из травы и складывать в тачку. Некоторое время она следила за его движениями. Он старался выглядеть мощным, сноровистым и целеустремленным.
— Чем ты занимаешься? — спросила она.
Он-то вроде как предполагал, что это очевидно. Она серьезно спросила? Выражение ее лица было довольно суровым, почти обиженным, словно ее до сих пор жгло, что другие видят ее насквозь и указывают, как ей думать и что чувствовать.
— Выпалываю мох из травы, — сказал он, стараясь найти правильный тон на тот случай, если она съязвила, и в то же время не показать, что это и ежу ясно, — на тот случай, если она спросила без всякой задней мысли.
— Зачем?
— Иначе мох все заполонит. — Он взглянул на серые руины высоких стен здания. — Здесь всегда тень.
— И пускай заполонит — что в этом плохого?
Он снова пожал плечами:
— Может, и ничего. Только проплешины будут.
Некоторое время она молчала: казалось, засмотрелась на его работу.
— Папа надумал устроить бассейн, — сообщила она.
— Правда? — Он считал, что бассейн в доме был бы очень кстати.
— Да. Они с мамой ездили в Барнстейпл к каким-то друзьям по «Круглому столу»
[14]
— помнишь, в самую жару?
— Помню.
— Так вот: у тех был бассейн. Оттянулись они там по полной. Короче, обратно машину пришлось вести маме, хотя отец порывался сам сесть за руль. Думаю, она привыкла. Не доверять же свою жизнь пьяному.
Олбан выпрямился и посмотрел на нее.
— Погоди-ка, — произнес он. — А где они собираются устроить бассейн? В саду?
Чем больше он об этом думал, тем меньше понимал, как им удастся разместить здесь бассейн.
Она пожала плечами и принялась изучать кончик изжеванной соломинки.
— Понятия не имею. Где-нибудь поближе к дому.
Он попытался вспомнить другие места, где видел бассейны.
— Внутренний? Крытый? Или наружный? Насколько большой?
Она посмотрела на него и склонила голову; длинный рыжий «конский хвост» свесился набок, тяжело покачиваясь в лучах полуденного солнца, проходящих сквозь одну из высоких полуразрушенных каменных арок.
