Наряду с необходимыми мерами соблюдения секретности перед ними постоянно возникает проблема, как далеко им можно зайти. Ее груди уже давно стали для него восхитительно знакомой территорией; он исследовал каждую пору и мельчайшую складочку, каждую крохотную мягкую пушинку, и его руки помнят эту тяжесть и упругость. Ее сочные, сладостные, круглые соски похожи на спелые ягоды малины.
Пару раз, когда на ней платье, а у него не слишком грязные руки, она позволяет ему засунуть руку ей в трусики, где он находит горячую, влажную щелку, гладит ее и запускает внутрь кончики пальцев, но обычно ей приходится его останавливать, потому что, тяжело дыша, раскрасневшись, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, она признается, что это слишком — уж чересчур возбуждает и может привести к тому, чего им делать нельзя, потому что у них нет презервативов и они оба боятся, что она может забеременеть, и так далее и тому подобное…
Через неделю она расстегивает молнию у него на джинсах и извлекает его пенис. Сначала она обращается с ним слишком грубо, и он показывает ей, как правильно его брать, поглаживать и осторожно сжимать. У нее в руке Олбан быстро кончает, и она корчит гримасу.
— Ха-ха! — покатывается он, глядя в голубое небо над густыми, перистыми верхушками качающихся на ветру трав.
Она говорит:
— Ты уж прости, но это… фу.
— В следующий раз можем воспользоваться салфеткой, — предлагает он.
Конечно, его голос не может скрыть, как страстно он желает следующего раза. Он очень надеется, что первый опыт не отвратит ее от этой затеи.
— Ну не знаю. — Она вытирает руку о примятую траву и подозрительно косится на его все еще возбужденный пенис.
«Или ты можешь сделать это губами», — так и хочет сказать он, но сдерживается. У него в кармане джинсов есть бумажный носовой платок, который идет в дело; она ложится рядом с ним на траву и начинает его гладить.
По ходу дела перед ними встает и более серьезный моральный вопрос: «Разве в этом мире хоть что-то имеет значение, если мы постоянно стоим на грани уничтожения себя, уничтожения всего?»
Вопрос не праздный. На дворе тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, и — они оба так считают — их родители, предыдущее поколение, умудрились основательно загадить этот мир, оставив его вычищать, если такое еще возможно, последующим поколениям: им, их детям, детям их детей, ну, в общем, понятно, да? Мир до сих пор стоит на грани ядерной катастрофы; сверхдержавы не устают находить новые поводы для конфронтации; не менее половины африканского материка живет впроголодь, сотни миллионов ложатся спать на пустой желудок, в то время как Запад набивает брюхо маслянистым картофелем фри и жирными гамбургерами, произведенными из мяса зараженных животных; а самое страшное — это СПИД, который, судя по всему, сделает сексуальную жизнь их поколения ограниченной и опасной, хотя они этого не заслуживают. Кругом несправедливость. Несправедливость во всем, и это не жалобы детей или подростков, обиженных родителями, учителями и властями, а явная, наглая, вопиющая несправедливость.
Всегда надеешься, всегда пытаешься верить, что должен быть путь, ведущий вперед, потому что мы, люди, как биологический вид сумели же развиться до нынешнего состояния, а значит, прогрессивный путь всегда существовал, но иногда эту веру бывает так сложно сохранить… Боже, да стоит только посмотреть новости…
Они много об этом говорят. Для них это важно. И в то же самое время, если честно, он сознает, что навязывает ей этот апокалиптический взгляд и втягивает ее в разговоры о вселенских ужасах по одной простой причине: потому что хочет, чтобы у них с ней пошло еще дальше, хочет, конечно же, хочет от нее настоящего секса; он преувеличивает опасности, которые поджидают их в будущем, и внушает, что из-за беспечности родительского поколения жизнь их обещает быть несправедливо короткой — и все это лишь способ заставить девчонку, да еще умную, мыслящую, отбросить всяческие запреты и, как выражаются их американские кузены, раздвинуть ножки.
Тут, конечно, нечем гордиться, но он хотя бы не врет.
— Я и сама об этом думала, — говорит она ему, когда в старом сарае на западной границе поместья, чуть ли уже не в Девоншире, он впервые просит ее сделать минет.
Но пока, опустившись на колени, она только ласкает его пенис. Джинсы его спущены до лодыжек; в другой руке у нее бумажный платок. Он вроде как предполагал, что она сделает нечто вроде мягкого колпачка — он сам таким пользуется, когда онанирует; но ей, как оказалось, нравится смотреть на его пульсирующий член, который исторгает струю беловатой теплой жидкости, поэтому она держит платок наготове, ждет до последнего, а потом ловит сперму в бумажный комок и улыбается, наблюдая, как он напрягается, тяжело дышит и вздрагивает.
— Кажется, я уже… — шепчет он. Так и есть, он выгибает спину.
— Давай в следующий раз, — говорит она.
Они соглашаются, что вопрос по сути несложен: «Как нам разгрести то дерьмо, что оставило поколение наших родителей, и при этом не продать свои души, не опустить руки, не сменить разумное осознание на рабскую тупость и не стать самим частью той же проблемы, чтобы не прожить отпущенный нам срок так же глупо, эгоистично и бездумно, как старшее поколение?»
Ответы — на поздравительной открытке.
Позиция меняется: ему нравится целовать ее, пока она удовлетворяет его рукой, а она предпочитает встать над ним на колени и наблюдать.
— Как ты думаешь, наши родители тоже этим занимались? — однажды спрашивает она.
Они укрылись внутри небольшой живой беседки, образованной декоративным кустарником, который прикрывает их со стороны лужайки, и рощицей молодых каштанов.
Ее голова лежит на его груди.
— Думаю, да, — отвечает он. — Отец говорит, каждое поколение приписывает себе изобретение секса.
Какое-то время она молчит.
— Может, твои отец с матерью этим и занимались, — она вздрагивает, — но мои — фу, не могу представить.
Он думает о дяде Джеймсе и тете Кларе.
— Да, — соглашается он, — я тоже не могу их представить.
— Возможно, они вообще никогда этого не делали, — говорит она. — Понятно, Джеймс занимался этим с Джун, потому что родилась я. Джун, мне кажется, довольно сексапильная. А может, они и… — Она умолкает. — Нет, погоди, вроде бы я однажды слышала их за стенкой. Это было ужасно.
Они снова начинают целоваться. На ней джинсы, и через них он долго сжимает и гладит ее между ног, достаточно долго, чтобы почувствовать жар и влагу сквозь плотный деним. Она не останавливает его, только крепче обнимает, упирается головой в его шею, дышит все более учащенно, и в конце концов ее начинает бить дрожь, руки судорожно впиваются ему в спину, она кусает его в плечо через рубашку, и с ее губ слетает какой-то кошачий стон. Она содрогается в последний раз, слабеет, падает на него и задыхается — на шее и щеке он чувствует ее горячее дыхание.
