Да хотя бы и так. Она заслуживает любого наказания, она его примет, и примет с готовностью. Если этот устрашающе похожий на человека Бог действительно существует, то загробная жизнь настолько же мстительна и злорадна, как и этот мир, и по сути своей служит лишь его продолжением: кем ты был здесь, тем и останешься, а потому нигде не будет тебе ни сострадания, ни облегчения. Она знает, что поступает дурно. За этот низкий поступок — она давно поняла, что ей уготовано его совершить, — который причинит горе другим (одному или двум так и надо, а остальные пострадают безвинно), она ненавидит себя, ненавидит эту жизнь, которая довела ее до последней черты, и жаждет только одного — исчезнуть.
Но даже это теперь не имеет никакого значения. Ради самой возможности не жить, не думать, не страдать можно пойти на все. В глубине души она знает, что все это чушь — никакого продолжения не будет.
Еще пара шагов. Тело становится все легче, а дыхание учащается, когда холод, как нетерпеливый любовник, сжимает ее в объятиях. Сердце заходится. Пальто с полными карманами камней тянет ее вниз, не давая плыть. Вода поднимается до груди: залив, как бесстыдный, холодный, ненасытный любовник, стискивает ее все сильнее; волна леденит пальцы, не выпускающие камней; от запястий к локтям текут ручьи. Следующая волна ударяет в лицо. Один шаг, потом еще один — все дальше в пучину. Вода доходит до подбородка. Она инстинктивно делает глубокий вдох, думает, какая это тщета, и делает выдох, с трудом выталкивая из груди остатки воздуха, когда вода поднимается до губ.
Записка. Надо было оставить записку. Ведь думала об этом за неделю, за считанные дни, даже прошлой ночью, но так и не написала. А может, и правильно. Записка — это банальность. Банальность. От этой мысли она улыбается мимолетно, робко, а холод воды, уничтожающий ощущения, попадает ей в нос. Нет, записка — глупость. Да и что писать?
Слезы сбегают по щекам прямо в плещущие волны, и те уносят с собой толику соли из ее слез.
Ей жалко ребенка, Олбана.
Тут заканчивается пологий уклон дна; она поскальзывается на подводном утесе и с коротким, удивленным вскриком исчезает под бурыми волнами; ее рыжие волосы сплетаются с завитками водорослей, отчего на поверхности воды недолго дрейфуют пузырьки, но и те вскоре лопаются и исчезают.
За мгновение до крика она делает последний вдох, инстинктивно задерживает дыхание, невзирая на страстное желание смерти, но наконец сдается под сокрушающим гнетом черной воды; и только последняя стайка серебристых пузырьков поднимается через полминуты из черных глубин.
Сквозь мягкую, серую пелену дождя сюда возвращается чайка, которая прижимает крылья к бокам и почти касается перьями волн, а потом разворачивается и улетает.
Вернемся к нашим баранам. Он, видимо, и сам бы так сказал.
Олбан появляется в лондонском офисе менее чем через неделю после того, как Филдинг вынужденно расстался с ним в Глазго. Они встречаются в вестибюле, причем вид у Ола самый затрапезный: стоит в своей замызганной ветровке, в грязных джинсах и стоптанных походных ботинках, в руках засаленный вещмешок — можно подумать, только что вернулся с лесоповала или вылез из грузовика. Борода у него, конечно, стильная, думает Филдинг, но в остальном… Со стен смотрят призы, почетные грамоты, дипломы и сертификаты, а также газетные вырезки в рамках и портреты знаменитостей, сфотографированных либо с настольной игрой — как правило с «Империей!», — либо с кем-нибудь из клана Уопулдов.
Когда Филдинг подходит к кузену, кивая и улыбаясь весьма стройной блондинке Сьюз, которая дежурит за стойкой, Ол оказывается прямо под портретом их прадедушки Генри, напротив стеклянной витрины, в которой выставлена самая первая настольная игра прадеда, склеенная из вырезанных вручную кусочков.
— Здорово, брат, — говорит Филдинг, приветствуя его сердечным рукопожатием и похлопывая по плечу свободной рукой.
Филдинг подводит Ола к Сьюз. После официального знакомства Сьюз мгновенно переводит Ола из разряда бомжей, потенциальных ворюг и шизоидов в разряд милых чудаков, каких немало в семействе Уопулдов, но Филдинг уже ведет Ола к себе. В лифте они кратко обсуждают поездку Ола на юг, а старикан опять тут как тут — наблюдает за ними с портрета.
Милый, добрый прадедушка.
С тысяча восемьсот восьмидесятого по восемьдесят первый год Генри Уопулд служил в компании по торговле сельскохозяйственными товарами, которая располагалась в Бристоле, тогда-то он и придумал «Империю!». В ту пору Британская империя достигла своего расцвета: карта мира местами уже окрасилась, а местами неуклонно окрашивалась розовым, или красным, или любым другим цветом, призванным обозначить владения первой в мире империи, над которой никогда не заходило солнце, потому что она распространялась на весь земной шар. В самых отдаленных уголках земли независимо от желания туземцев насаждались цивилизация, христианство и торговля, а «Империя!» в каком-то смысле символизировала эти процессы, побуждая викторианскую буржуазию — наравне с самыми деятельными выходцами из низов — сражаться и торговать, проповедовать и мошенничать, чтобы подняться от домашнего очага к мировому господству. Подчеркнуто просветительский характер игры — которая учила не только географии, но и нравственности — импонировал людям любого возраста и общественного положения, а также снискал одобрение школьных и приходских советов.
Игру приобрела небольшая полиграфическая компания в Лондоне и активно продвигала ее на рынке игрушек, в основном стараниями самого Генри. У него был партнер, которому изначально принадлежала та компания, однако вскоре разгорелся какой-то финансовый скандал, не имеющий, впрочем, отношения к игре; партнер обанкротился, и Генри за сущие гроши выкупил дело, о чем никогда не жалел. Вырученная прибыль позволила семье переехать в Лидкомб, а Генри уже работал над воплощением новых идей.
В США, как и следовало ожидать, «Империю!» приняли без особого энтузиазма, объемы продаж оказались ничтожными. Генри попробовал использовать такую географическую карту, на которую были нанесены одни лишь американские штаты, но это не помогло. Тогда он приобрел небольшую полиграфическую фабрику в Питтсбурге, чтобы с полным правом писать на коробке и на доске «Made in the USA», видоизменил карту мира, чтобы США красовались посредине, а края доски проходили через самый центр Азии, дал игре название «Свобода!» — и с той поры только подставлял карман. Он купил поместье Гарбадейл на самом северо-западе Шотландии, где можно было вволю пострелять, покататься верхом и порыбачить, нанял самых именитых архитекторов, владевших традицией шотландского баронского стиля, и заказал им настоящий замок, Гарбадейл-Касл (позднее переименованный, сообразно веяниям времени, в Гарбадейл-хаус).
Игра выпускалась в самых разнообразных версиях и модификациях, а когда на рынке стали появляться подозрительно похожие на «Империю!» игры, конкурентам не раз предъявляли иск или по крайней мере гарантировали всяческие неприятности. Самым простым способом устранения компаний, угрожавших позициям фирмы Уопулдов, была их покупка с последующим закрытием; при этом сохранялось все, что только могло оказаться полезным для «Уопулд геймз лимитед», будь то рабочая сила, производственные мощности или некоторые усовершенствования правил игры.
