Горело хорошо; бумага и бечевка почернели, потом и вовсе исчезли, а пропитанное бензином пальто, оказавшись на свободе, раскрылось, как темный, пылающий цветок. Старый прорезиненный плащ горел еще лучше; занявшаяся от горящего бензина пропитка поддерживала пламя до тех пор, пока вся зеленовато-коричневая поверхность не вспыхнула ярко и неистово, отражаясь в мелкой ряби и горячо дыша ему в лицо.
Он подождал, пока не догорело, проводил глазами редкие серые лоскуты, на которых кое-где еще плясали крошечные язычки пламени, потом нажал на газ, развернул лодку и промчался прямо по клочкам пальто, которое надела его мать в день самоубийства. Ему было не понять, по какой странной прихоти или изощренной злонамеренности они сняли с ее поднятого из глубин тела это пальто и оставили висеть в гардеробной — ненужное, ничье, вечное привидение в получеловеческом обличье; смотреть на это было выше его сил. Он увидел его в прошлом году, когда приехал сюда с родителями, и не поверил своим глазам. В нынешнем году он приехал один — и опять подумал, что ему мерещится.
Он кинулся к Нилу Макбрайду, но управляющий и слушать не стал — дело-то семейное. Пришлось обратиться к бабушке Уин, но та настояла, чтобы пальто осталось на вешалке, и дала понять, что так заведено еще Бертом, ее покойным мужем. Это было его любимое пальто, потом его по очереди носили мальчики, и оно будет висеть здесь всегда в память о Берте, равно как и в память об Ирэн.
Это было уму непостижимо. И тогда, и теперь. Он заехал в Гарбадейл во время мотопробега по Северошотландскому нагорью, забрал пальто, обернул его вокруг найденного на берегу камня, взял лодку и в сгущавшихся сумерках, скрытый от посторонних глаз, сжег этот проклятый саван. Его мать. Его решение. Кто сам испытал скорбь, тот, возможно, содрогнется, но что сделано, то сделано.
На поверхности еще держались промокшие недогоревшие лоскуты. Он проехался по ним днищем раз, другой, пока они не исчезли без следа, направил нос лодки на северо-запад, к дому, дал полный газ и откинулся назад, тяжело дыша, подставляя мокрые от слез щеки встречному ветру.
— Обдолбан!
— Эй, крутой чувак, шоб меня, видок у тебя отпадный! Твою мать, зашибись, вы гляньте на него! Твою ж мать!
— Громила Ол! Как поживаешь?
— Всем привет.
Он вернулся в Перт, в прежнюю квартиру Танго: здесь все как было; дверь, пострадавшую от встречи с полицейским тараном, присобачили на место; городской совет, как видно, сменил гнев на милость, счета за коммунальные услуги и жилплощадь оплачены, жизнь, можно сказать, бьет ключом.
— Присаживайся, Ол, падай сюда. Шон, бампер-то подвинь. Вот. Ну, крутой чувак, что слышно?
— Да все путем. Вы-то как?
Обмен любезностями завершен. В гостиной не протолкнуться, дым коромыслом, на журнальном столике бутылки, жестянки, пепельницы и кружки. Олбан знаком с шестью из восьмерых присутствующих и смутно припоминает двух других, включая крупную даму с подбитым глазом. В коридоре визжат дети.
— А я как раз думаю: надо бы «каку» сварганить на всю компашку, — сообщает Танго. — Верб — вот он тут — очень кстати приволок пару банок индийского супа. Ты будешь?
Олбан широко улыбается:
— От деликатеса никогда не откажусь, особенно с индийским супом; но с меня приходится — я думал карри на всех заказать.
— А ты, видать, нынче в шоколаде, Ол?
— Как фундук.
— Как кто? — переспрашивает Шон.
— Ну, значит, карри.
Решено заказать с доставкой — кое-кому лениво выползать из дому. Сделали солидный заказ по телефону. Ол помогает на кухне заваривать чай, перешагивая через знакомых собак и двоих неопознанных детей, которые играют в догонялки и вопят во все горло.
— Рад тя видеть, Ол.
— И я, Танго.
— Ол, ты уж прости, но комната твоя занята. Понимаешь, у толстухи Мифти проблемы с мужиком…
— Не парься, Танго, я в гостинице остановился. — Он заглядывает в холодильник. — Молока-то нет. Сгоняю в магазин.
— Ах ты гаденыш! — вскидывается Танго, давая пинка пробегающему мальчишке. — Опять молоко в сральник вылил?
Дети с визгом бросаются прочь.
— Танго, — спрашивает Олбан, вытирая руки полотенцем, — вроде ты говорил, что-то из моего барахла вернулось?
— Ага, я ж сказал по телефону: чудеса в решете, нах. Сам погляди. В стенном шкафу. — Как только открывается дверца стенного шкафа в прихожей, на пол вываливается большой черный пластиковый мешок для мусора. — Рюкзачина твой, конечно, с концами — я ж говорил, тот коп на него глаз положил, но шмотки почти все отдали.
Олбан бегло обследует содержимое.
— И на том спасибо. Пусть пока здесь полежит, я потом это в гостиницу заберу.
— Не забудь.
— Ни-ни.
Из ресторана приносят заказ, все наедаются до отвала, немного даже остается на завтра. Танго относит детям гамбургеры и чипсы. Баночное пиво принято на ура, водки хоть залейся, по кругу идут косячки. Диди признается, что вообще-то не слишком обожает «рыгу» в исполнении Танго. Танго уязвлен:
— Это ж мое фирменное блюдо!
Тут разгорается жаркая дискуссия вокруг сравнительных достоинств «Суперпюре» и пюре «Мистер Картофель»; второе, по общему мнению, — несмотря на громогласные протесты Танго, — куда как предпочтительнее, поскольку форма упаковки дает оптимальные возможности для размещения пакета на себе, любимом, при выходе из ближайшего супермаркета без урегулирования финансовых аспектов вышеозначенного приобретения. Водка выпита, косячки забиты по новой. Олбан не злоупотребляет и часов в одиннадцать уже собирается уходить, невзирая на дружные уговоры остаться.
Танго идет проводить его до дверей. Из шкафа извлекается черный мешок с вещами.
— Стало быть, отчаливаешь, Ол? — негромко спрашивает Танго.
Олбан встречается с ним взглядом. В глазах Танго будто бы отражается нечто, увиденное в глазах Олбана.
— Ага, до поры до времени, — отвечает Олбан, закручивая горловину мешка, чтобы удобнее было нести. — Завтра в Глазго, через пару дней на север — у нас семейная тусовка. А там видно будет.
Танго протягивает руку:
— Счастливо, старик. Ты там поаккуратней.
— Да все путем. Ты тоже поаккуратней. Не пропадай.
— Это ты мне? — ухмыляется Танго.
— Нет, серьезно. Хочу мобилу купить. Может, прямо завтра. Как только, так сразу и позвоню.
— Давай, Громила, звони.
— Ну, бывай, Танго, спасибо за все.
— Via con Dios,
[40]
Ол.
— Да пошел ты!
На прощанье они обнимаются, он шагает за порог, спускается по лестнице и уходит.
