— Хм… — кивает Ол, продолжая изучать ботинки. Таращит глаза.
— Думаю, ты тоже появишься, хотя бы ради этого, — говорит Филдинг. — Собрание — в субботу. Восьмого октября. Бабушкин юбилей — на следующий день.
— Понятно.
— Как я уже сказал, наши собираются почти в полном составе. Съезжаются со всего света. — Филдинг делает паузу. — Жаль, если тебя не будет, Ол. Честное слово.
Олбан кивает, оценивает взглядом пиво, залпом осушает пинту и встает, натягивая куртку.
— Продолжим наш поход?
— Давай.
Они идут по набережной до того места, где движение оканчивается и через реку перекинут железнодорожный мост. К нему сбоку притулился пешеходный мостик, по которому они и поднимаются.
— Итак, каково твое мнение? — спрашивает Олбана Филдинг.
— По поводу юбилея? Или военного совета? Или поглощения? Или грядущей встречи нашего большого и дружного клана?
— Вообще.
Некоторое время Ол целеустремленно шагает вперед, затем замедляет шаг и останавливается у середины пешеходного моста. Он поворачивается к перилам и смотрит вниз на воду, тихо протекающую под мостом. Ее поверхность, прозрачно-коричневая, как дымчатое стекло, нервно поблескивает в лучах солнца. Филдинг тоже облокачивается на перила.
Олбан медленно качает головой, а легкий бриз развевает его светло-русые космы.
— Я не впишусь. Уж извини.
Филдинг хочет что-то сказать, и в иных обстоятельствах он за словом в карман не лезет, но иногда просто необходимо давать людям возможность заполнять их собственные паузы.
Ол несколько раз глубоко вздыхает и смотрит вверх по течению, туда, где река пропадает из виду.
— Когда-то я почувствовал, что закован… связан по рукам и ногам этой семьей. У меня созрела дурацкая мысль: а что, если свалить куда подальше на один год и один день? Чтобы освободиться или хотя бы примириться… к обоюдной радости. — Он бросает быстрый взгляд на двоюродного брата. — Следишь за мыслью? Как при рабовладельческом строе. Если рабу удавалось сбежать от хозяина и не быть пойманным один год и один день, он становился свободным человеком.
— Да, что-то такое слышал.
Ол усмехается.
— Все равно, идея небогатая. Сначала — желанный год передышки. Потом вернуться, сесть в свое законное кресло, а в один прекрасный день почувствовать, что тебя от этого уже рвет. Думал я, думал — и решил слинять, потому что одного года и одного дня будет мало, и прежде было мало. В рассуждении нашей семейки, этого недостаточно.
Он оборачивается с едва заметной улыбкой. Но это дело известное: если пауза у собеседника затягивается — хочешь не хочешь, а заполняй ее сам.
— Как по-твоему, — спрашивает его Филдинг, — когда же надо возвращаться, чтобы было достаточно?
Ол пожимает плечами:
— Полагаю, где-то между «своевременно» и «никогда».
Помолчав, Филдинг говорит:
— Слушай, помнится, ты взбрыкнул из-за того, что мы продали четверть пакета акций «Спрейнту».
Никакой реакции.
— Конечно, из этого сделали целую историю, — продолжает Филдинг. — Семейное предание о том, как ты не согласился с продажей двадцати пяти процентов и бежал с корабля. В девяносто девятом. Скажи, это правда?
— В общем и целом, да, — говорит Ол. — Ну, до некоторой степени.
— Слушай, если ты все еще против, то… — Филдинг запинается. — Ведь так?
— Что «так»? — переспрашивает Олбан. — Что я по-прежнему отказываюсь признавать американскую компанию «Спрейнт инкорпорейтед» и все ее аферы?
— Да.
Ол качает головой.
— Меня не колышет эта возня, Филдинг. Не вижу разницы. Что те акционеры, что эти. — Он делает круговое движение одной рукой, потом другой.
— Черт побери, — говорит Филдинг, опираясь на металлические перила. — Скажу честно, Ол. Некоторые из нас типа надеялись, что ты возглавишь оппозицию против сделки.
Олбан оглядывается с изумленным видом:
— Разве у нас есть оппозиция? — Он делает паузу и, кажется, раздумывает. — Уж не алчность ли нами движет? — Отводит глаза. — Этому потакать не следует.
— Конечно, оппозиция есть, — втолковывает ему Филдинг, стараясь не замечать явного сарказма. — Речь идет о нашей фирме и нашей семье, Ол. На доске начертана наша фамилия. Этой игрой торговали четыре поколения нашей семьи. Мы продолжаем их дело, наш бизнес — это мы сами. Вот в чем соль, разве непонятно? До наших это вдруг дошло именно сейчас, когда «Спрейнт» получил двадцать пять процентов. Дело-то не в деньгах. Конечно, деньги — это хорошо, но — черт побери — мы и так в шоколаде. Если продадим весь пакет, можно будет срубить еще денег, но мы сразу сделаемся такими, как все.
— Не скажи!
— Хорошо, допустим, как все состоятельные люди.
— Горе-то какое.
— Ол, кончай стебаться! Я думал, хотя бы это тебя зацепит. Тебе что, совсем все равно? Все по барабану?
— Не догоняешь, братан.
— Черт.
Так они и стоят, облокотившись на перила и глядя вверх по течению. В сторону города с лязгом и колесным скрежетом ползет пассажирский поезд. Вблизи он кажется высоченным, этакий хеви-метал. Из окна машет ручкой ребенок, и Филдинг машет ему в ответ, а затем снова облокачивается на парапет рядом с Олом. Повисает очередная пауза.
— Ты всерьез пытаешься меня убедить, — говорит наконец Ол, — что есть еще шанс остановить продажу?
Филдинг делает постную мину, чтобы Ол, неожиданно повернувшись к нему, не заметил его ликования.
— Да, — сказал, как припечатал.
— Сколько человек… нет, скажи лучше, как распределились голоса?
— Точно не знаю. Никто не раскрывает карты. «Спрейнту» достаточно прибрать к рукам всего двадцать шесть процентов оставшихся у нас акций, чтобы завладеть контрольным…
— Нет, нужно две трети оставшихся…
— Ты меня понял.
— Вроде понял. Их удовлетворит контрольный пакет или им нужно полное право собственности?
— Они говорят, что, возможно, остановятся на контрольном пакете, но на самом-то деле хотят сорвать куш.
— Возможно, остановятся на контрольном пакете?
— Им надо обдумать этот вопрос. Они, по их собственным словам, абсолютно уверены, что мы примем их предложение, а потому даже не удосужились продумать, как поступят в случае нашего отказа.
Ол фыркает:
— Ну-ну. А ведь нашу семейку голыми руками не возьмешь. Если упрутся — будут насмерть стоять.
— Это точно.
В задумчивости Ол поглаживает бороду.
