— Иначе говоря, торговцы наркотиками.
— Так это тоже эволюция! Умные продают, дураки употребляют. Это жестоко, но так уж устроено государство с его дурацкими законами.
— О чем мы вообще говорим, Джеб? Никто и не спорит, что общество состоит из разных людей. Всегда будут и те, кто покоряется своей доле, и те, кто готов на все, лишь бы подняться; мы имеем широкий спектр моделей поведения, на одном конце которого конформизм — люди просто хотят тихо жить, чтобы их не трогали, чтобы им не мешали растить детей, беседовать о спорте, планировать отпуск и, может быть, мечтать о выигрыше в лотерею; а на другом конце — бунтарство. Среди бунтарей кое-кто все же дорожит родными и близкими, старается сделать так, чтобы лучше жилось им всем. Но многие думают только о себе, они не остановятся ни перед чем ради материальной выгоды, они пойдут на ложь, воровство и убийство. У меня возникает один-единственный вопрос: кого считать «достойным лучшей участи».
— Короче, вы считаете, что всплывает дерьмо, а я — что сливки. Спрашивается, у кого из нас подход оптимистичный, а у кого пораженческий.
— Первый — у меня, второй — у вас, мистер Дессу.
Дессу откинулся назад.
— Ну-ка поясните, Тэлман.
— Наверное, всплывают и сливки, и дерьмо, в зависимости от обстоятельств. Впрочем, аналогии — это не доказательство. Выбранное вами сравнение уже показывает, на чьей вы стороне. Однако моя точка зрения более оптимистична, так как предполагает, что возможность продвинуться в обществе есть у всех, а не только у самых жестоких и амбициозных. Ваши взгляды я считаю пораженческими, потому что вы просто ставите крест на девяти из десяти представителей низших слоев общества и говорите, что им никто и ничто не поможет, если они не пойдут по головам.
— Это эволюция, Тэлман. Кто-то набивает себе шишки. Кто-то голодает, кто-то преуспевает. Некоторые прилагают усилия, но им ничего не дается, а кому-то все дается без усилий, но это — исключения, а вообще, кто не совершает усилий, тот не заслуживает успеха. Борьба нужна. Должно быть соревнование. Должны быть победители и побежденные. Нельзя просто так всех уравнять; коммунисты думали, что можно — и где они теперь?
— Но возможна же справедливость.
Дессу оглушительно расхохотался.
— Тэлман! Поверить не могу, что приходится вам это объяснять, но в жизни нет справедливости!
— Это не так. В мире нет справедливости, во вселенной нет справедливости. Физика, химия и математика — в них тоже нет справедливости. Но нет и несправедливости, если уж на то пошло. Справедливость — это некое представление, а представления рождаются только у мыслящих субъектов. То есть у таких, как мы. У нас есть представления о добре и зле. Мы изобрели правосудие, чтобы отделять хорошее от плохого. Мы вырабатываем нравственные критерии. Мы создаем правила своего бытия и называем их законами — и все для того, чтобы сделать жизнь справедливее. Конечно, многое зависит от того, кто именно создает законы и кто от них выигрывает, но все же…
— Тэлман, людьми движет эгоизм. А не справедливость.
— И вы после этого меня считаете пессимисткой, Джеб? — улыбнулась я.
— Я реалист.
— По-моему, — сказала я, — многие люди, достигшие успеха, на самом деле не так бесчеловечны, как кажется. Они в глубине души знают, что низы общества безвинно страдают. Те, кому повезло, просто не хотят себе в этом признаваться, не хотят мириться с мыслью, что они точно такие же, как и те, кому не повезло, и более того, они боятся даже на минуту себе представить, что, родись они в другой социальной среде, они бы там и прозябали в забвении и лишениях, чтобы умереть безвременной смертью. С другой стороны, думать, что преуспели они только в силу своего жестокого честолюбия, им тоже не хочется. Поэтому для очистки совести они внушают себе, будто бедняки живут в трущобах только потому, что в силу каких-то неведомых обстоятельств этого заслуживают, а если бы приложили побольше усилий, могли бы оттуда вырваться. Это, конечно, чушь, но психологически успокаивает и дает ощущение собственного превосходства.
— Вы что, Тэлман, обвиняете меня в самообмане? — Мне показалось, он удивился, но не обиделся. Во всяком случае, я надеялась, что дело обстоит именно так.
— Трудно сказать, Джеб. Я пока не успела определить, что у вас на уме. Может, вы просто завзятый спорщик, а втайне со мной согласны.
Дессу рассмеялся. Он хлопнул рукой по столу и оглядел остальных. Некоторые из тех, кто сидел ближе к нам, следили за ходом нашего разговора. Зато среди менее привилегированных слоев общества, на другом конце стола, где рекой лилось пиво, никому до нас и дела не было: люди наслаждались жизнью.
После ужина Дессу, заправившись изысканным вином и бренди, переговорил с механиками, которые сидели за дальним концом стола. К нам, то есть ко мне, Дуайту и Истилу, он вернулся, сияя от удовольствия и потирая руки.
— Устройство готово! — объявил он. — Экран на месте. Желаете пострелять?
— Еще бы, — отозвался Истил, осушив свой бокал.
— Это надо видеть, — сказал Дуайт. — Кейт… ты должна поехать с нами.
— Должна?
— Йоо-хо! — провозгласил Дессу, повернулся и вышел из комнаты.
— Йоо-хо? — спросила я Дуайта, но тот лишь пожал плечами.
Всего нас набралось человек двенадцать. Мы поехали в автокинотеатр на трех легких внедорожниках. Ночь была ясной, и Дессу (он сел за руль одного из них, сменив смокинг на ватник) не стал включать фары и не велел включать их другим водителям. Сам он ехал впереди, мчась по дороге, освещаемой только луной и звездами, распугивая зайцев и обсуждая с остальными по рации направление ветра.
Мы остановились у темной громады проекционной. Пока Дессу ругал всех последними словами за то, что никто не сообразил захватить фонарик, я включила свой собственный, достав его из кармана.
— Молодец, Тэлман, — похвалил Дессу. — Всегда так хорошо подготовлены?
— Ну, обычно ношу с собой огонек.
Дессу ответил усмешкой.
— У меня есть приятели, Тэлман, которые бы сказали, что это не огонек. Это — фонарик; огонек — то, на чем жарят негров.
— Серьезно? Ваши приятели на самом деле подонки-расисты, или им просто нравится эпатировать публику?
Дессу рассмеялся, отпирая дверь проекционной.
После ночной поездки свет, который зажгли в помещении, показался очень ярким. Пощелкав тумблерами, включили еще вентиляторы, обогреватели и два больших 35-миллиметровых проектора, которые через амбразуры в стене посылали изображение на экран, теперь водруженный на место.
Сначала я не заметила ничего подозрительного: это было довольно технологичное помещение, хотя и на допотопный лад, с открытой проводкой, трубами, стеллажами для коробок с фильмами вдоль стен и огромным количеством здоровенных рубильников и толстых кабелей. У каждого из двух громоздких проекторов суетились по двое механиков, надевая бобины на валики и протягивая пленки вдоль рычажков и направляющих. Тут я увидела то, что стояло между проекторами. И не могла отвести глаз.
