— Это обнадеживает… Я тебя ни от чего не отвлекаю, дядя Фредди?
— Нет, конечно, девочка моя. Извини, если я тебя растревожил.
— Ничего страшного. По крайней мере, могу теперь не притворяться — честно сказать, звоню в основном для того, чтобы хоть как-то отвлечься от полета.
— Тебя можно понять.
— Но, кроме того, хотела вернуться к той шотландской теме, которую мы обсуждали на рыбалке, помнишь?
— На рыбалке? О да! Кто бы мог подумать, что в это время года можно поймать форель!
— Действительно, никто. Ты помнишь, о чем конкретно мы говорили?
— Разумеется. О чем же конкретно?
— Ой, воздушная яма, что ли. Одну минутку, мне на колени свалился почтовый мешок. Сейчас пристегну его в соседнем кресле… готово. Так вот, ты связался с Брюсселем?
— А как же. Твой человек сейчас на пути… ну-у… туда, где ты была.
— Хорошо. Господи!
— Кейт, ты жива?
— Гора… уж очень близко.
— Вот оно что. Да, зрелищный полет, верно?
— Не то слово.
— А твой приятель Сувиндер уже вернулся?
— Видимо, нет — он в Париже. Вернется через несколько дней. Постараюсь уехать до его прибытия.
— Смотри не наткнись на хоругви.
— Это еще что?
— Ну, священные стяги. В аэропорту. И вокруг. Очень живописные. Они во множестве вывешивают эти хоругви там, где, по их мнению, людям может понадобиться моральная поддержка.
— Вот оно что.
— Да ты не волнуйся: не зря же говорят, что на машине больше шансов разбиться, чем на самолете.
— Зато из машины больше шансов выпрыгнуть, дядя Фредди.
— А, ну да, наверно. Можно и так сказать.
— М-да, это просто к слову. Как там в Йоркшире?
— Дожди льют. В «понтиаке» шатунный вкладыш надо сменить.
— Да что ты говоришь? Надо же.
— Сдается мне, ты нервничаешь, детка.
— Ха! С чего ты взял?
— Попробуй-ка соснуть.
— Соснуть?
— Чудеса творит. Или можно в стельку напиться. Но это, конечно, надо делать заранее, еще до полета.
— Вот как?
— Ну да. С похмелья даже страшная смерть в авиакатастрофе покажется благословенным избавлением.
— Ладно, дядя Фредди, давай прощаться.
— Давай! А ты все же подремли немного. Тебе полегчает.
Стремительное приземление в духе американских горок было еще ужаснее, чем мне помнилось. Прежде всего, я все видела; в прошлый раз мы вышли из облака, когда до земли оставалась всего тысяча футов, и жуткую болтанку перед приземлением я приписала сильной турбулентности. Теперь же мы прилетели в полдень, погода стояла безоблачная, и я осознала, что у нас просто не было возможности миновать вздымавшиеся над взлетным полем черные утесы, почти отвесные глыбы валунов, акульи зубы острых каменных пиков, если бы наш самолетик не закладывал виражи, от которых скручивало желудок, и не уходил на крыло между горных вершин.
Впрочем, может, и неплохо, что в этом полете было нечто потустороннее. Я совершенно обессилела. У меня начинала болеть голова — наверно, от высоты и разреженного воздуха. Говорят, на такую высоту лучше всего подниматься медленно — в города вроде Туна советуют ехать на джипе или на осле, а то и вовсе идти пешком. Тогда организм постепенно адаптируется к разреженному воздуху. Лететь в Тун на самолете, да еще из местности, расположенной на уровне моря, не рекомендуется ни в коем случае. Как бы то ни было, теперь мы уже снижались. Меня бил озноб. Сначала на мне были только джинсы и легкая блузка, но, благо теплые вещи были под рукой, во время полета я натянула еще клетчатую рубашку, потом джемпер, потом перчатки — но все равно умирала от холода.
На последних километрах самолет как-то выровнялся — если, конечно, можно назвать выравниванием стремительное пикирование под углом в сорок пять градусов. За иллюминатором, примостившись на утесе, мелькнуло каменное святилище, так называемая «ступа». Взглянув вниз, я поняла: если мы сейчас летим под углом в сорок пять градусов, то уклон горы составляет градуса сорок четыре. И не надо было знать геометрию, чтобы понять, что неясные очертания клочков бурой земли становятся все ближе и ближе.
Тень самолета — тревожно заостренная и размером почти с него — мелькала на скалах, священных хоругвях и беспорядочных грудах валунов. Кое-где бамбуковые мачты, на которых крепились хоругви, уже находились над уровнем аэродрома, причем вдвое выше, чем наш «Твин-Оттер». Мне вспомнились слова дяди Фредди о возможном столкновении с хоругвями, и я стала размышлять о неминуемой смерти в авиакатастрофе по вине верующих, которые из лучших побуждений развесили полотнища в самых неожиданных местах, не догадываясь, что их может задеть самолет, и тогда случится беда, которую эти самые хоругви призваны отвести.
Внезапно вокруг, напротив и вверху появились дома — я даже заметила в одном из окон лицо старика и при желании могла бы разобрать цвет его глаз, — а вслед за тем я вдруг сильно потяжелела, потом стала очень легкой и в конце концов по глухому удару, жестокой тряске и гулу поняла, что мы приземлились. Когда я открыла глаза, самолет с лязгом и грохотом катился по взлетно-посадочной полосе, вздымая клубы пыли.
В трех метрах от нас утес резко обрывался в глубокое и широкое ущелье, где между залежами серого гравия вилась испещренная белыми крапинками река; над ее берегами раскинулись поля, каждое чуть выше предыдущего; кое-где на них виднелись деревья. Над всем этим вздымались серые, черные и, наконец, белоснежные горы; их пики казались белым саваном, который подцепили и резко подняли к небу десятки крючьев.
Самолет резко развернулся, его двигатели взвыли и отключились. Значит, теперь шум стоял только у меня в ушах. Появился второй пилот, явно довольный собой. Через лобовое стекло самолета я увидела чуть впереди футбольные ворота. Пилот ногой распахнул дверь, отчего она грохнула и повисла на цепи, как удавленник.
— Приехали, — сообщил он.
Я отстегнула ремень безопасности, нетвердо встала на ноги и шагнула на пыльную, бурую землю. Внезапно меня окружило множество детей; все они были маленького росточка, доходили мне максимум до бедра, а то и до колена, и все из-за теплой одежды напоминали подушечки; в то же время появилась и толпа взрослых, облаченных в яркие стеганые одежды, которые принялись поздравлять экипаж с очередной благополучной посадкой. Таможня по-прежнему размещалась в корпусе легкого американского самолета, разбившегося здесь во время Второй мировой. Она была закрыта. По взлетной полосе пронесся ветер, холодный и беспощадный, как лезвие бритвы, от которого с земли поднялись облака пыли, а кожа покрылась мурашками. Я погладила кого-то из детишек по голове (макушки оказались подозрительно липкими) и поверх беспорядочного нагромождения городских зданий взглянула на горные пики, мимо которых мы только что пролетели. Действительно, везде священные стяги, как флажки вокруг истощившегося месторождения. Кстати, сама я стояла на штрафной линии. Ко мне подошел один из тепло укутанных мужчин, сложил руки, как для молитвы, поклонился и сказал:
