Короче говоря, я нежданно-негаданно очутился если не на вершине богатства, то на склоне комфорта. А еще через несколько дней выяснилось, что в | оценке своих шансов на сдачу выпускных экзаменов я был более точен, чем в ответе на любой из вытянутых билетов. Словом, такого блистательного провала, как мой, факультет не видел уже давно.
Спасти, что можно,– вот какая мысль пришла тогда ко мне первой. Не все потеряно, еще год на студенческой скамье, и степень магистра гуманитарных наук – моя…
Решать надо было быстро, привалившие как с куста деньги существенно повлияли на мой выбор. Перспектива возвращения в Глазго уже не пугала соседством с Гавом, тетей Дженис и их акустически экстровертированными страстями. Думать о куске хлеба больше не придется, и если я втянусь в учебу – а я, наверное, втянусь, есть же у меня характер, в конце концов,– то она из мучения превратится в развлечение.
Мы с мамой и Льюисом стояли на тротуаре на Мейн-стрит, в Галланахе, возле конторы адвоката Блока.
«Сорок кусков!» – снова и снова повторял я в уме и старался не выглядеть чересчур обалделым. Мама неторопливо натягивала черные кожаные перчатки.
Мы с Льюисом переглянулись.
В Лондоне мой брат не с хлеба на воду перебивался, но и у него отпала челюсть, когда Блок назвал заветные цифры. А вот мама была сама сдержанность: вежливо поблагодарила адвоката, справилась о его семье.
– Как насчет тяпнуть? – сказал мне Льюис. Я кивнул. У меня голова шла кругом.
– Ма…– произнес Льюис.
Она обернулась на голос моего брата. Мама была в темно-синем. Выдался ясный и теплый день, я видел серебро в ее темно-каштановых волосах. Какая она хрупкая! И мне почудилось, будто вернулся в детство, когда с каждым проходящим годом мама казалась все ниже и ниже.
– Что? – спросила она.
Я поймал себя на том, что принюхиваюсь. Ветер с их стороны, но я улавливал только запахи грушевого мыла и одеколона «Арамис». «Арамисом» пользовался Льюис. Похоже, мама перестала душиться.
– Выпить бы – нервы успокоить,– сказал Льюис.
– А, ну да,– задумчиво кивнула мама и улыбнулась.– Да, он бы это одобрил.
И мы пошли в бар «Стим-Пэкет-Хоутела», откуда открывался вид на заполненную туристами пристань и забитую машинами стоянку. Между причаленными яхтами поблескивала вода, вдали чернел силуэт уходящего к острову Малл парома.
Мы пили дорогое шампанское и пятнадцатилетний виски. Думаю, папа бы это одобрил.
* * *
Льюису в тот же вечер пришлось ехать в Лондон. Мы с мамой провели неделю в хлопотах. Безвременно уйдя из жизни, папа, человек общительный и предприимчивый, оставил немало незавершенных дел.
Потом мама возилась в саду, а я разбирал не самые важные бумаги, распечатывал все, что было на дисках, находил рассказы и отсылал их в Лондон, отцовскому литагенту и издателю. Я мало-мальски освоил комп (основные навыки привила Эшли, хотя компьютер – не ее конек), даже научился менять картриджи в принтере, не заливая краской его внутренности.
На одной из ранних дискет, записанных отцом вскоре после того, как он наконец вступил в компьютерную эру и купил «Компак», то есть в 1986-м, я нашел файлы со стихами Рори – должно быть, папа ввел их в компьютер с оставленных дядей бумажек. Эти стихи я распечатал. Видимо, папа был не в восторге от них, как еще объяснить, что этих произведений не оказалось на жестком диске или на другой дискете. Как бы то ни было, мне снова пришлось иметь дело с творческим наследием Рори. Я по-прежнему надеялся, что утраченные мною бумаги когда-нибудь найдутся.
Дневники папы обнаружились за буфетом, в картонной коробке. Мама их быстро просмотрела и отдала мне. «Л/, и я в Гол. Помаг проглк нзд чаепит; декларац о дох.» Или: «Глзг—Фрнкф 13.15. Опозд, размин с др. Позвон. Гостин ТВ». И тому подобное. Ничего интересного за последний год. Папины рабочие тетради, в основном альбомы формата А4, выглядели куда занятнее. Ладно, дневниками займемся позже.
И вот однажды я нашел подлинное сокровище в недрах ветхого картотечного шкафа. Сокровище имело облик трех разваливающихся от дряхлости картонных папок, набитых старыми тетрадями и блокнотами, кипы больших желтых конвертов с билетами, расписаниями и просто разновеликими бумажками, и разрозненными, и скрепленными по нескольку; все это было исписано рукой дяди Рори. Наличествовал и один запечатанный конверт.
Тут были все стихи, которые я уже читал раньше. Были и другие. И напечатанные на машинке отрывки из путевых очерков, и черновик «Траппов», и индийские дневники Рори. Изнутри к задней обложке тетради была приколота скрепками сложенная карта Индии, а на ней синяя шариковая ручка вывела беспорядочный дядин маршрут. Задняя обложка второй тетради была в поблекших железнодорожных и автобусных билетах, от скрепок по дешевой синеватой бумаге расползлись пятна ржавчины. На обложке последней тетради был только один билет – «Эр Индиа», память о дядином возвращении домой. Отдельные страницы были запачканы чем-то цвета шафрана, и я готов поклясться, что от одной тетради пахло карри.
Я уселся на пол перед картотечным шкафом и принялся торопливо листать тонкие хрусткие страницы, улыбаясь орфографическим ошибкам и слабеньким любительским рисункам и выискивая уже знакомые пассажи.
Просмотрел я и остальной материал и нашел одну пьесу – опять что-то военное, о смерти и предательстве. И, похоже, безымянное. Там был не только отрывок о солдатской судьбе, прочитанный мной еще в январе, в поезде, застрявшем под дождем возле Крау-роуд. Но этот текст заканчивался строками, которые я слышал еще за несколько недель до того дня, в квартире у Дженис Рэй. А если точнее, в постели у Дженис Рэй.
«…Все твои правды и все твои неправды»,– прочел я и добавил про себя: «Все твои шики и все твои шпики».
Была там и дядина антикончальная мантра, до последних слов: «И вливаешься…» Если учесть, в какой ситуации пребывал в тот момент автор, строки эти обретали дополнительный смысл, иронию, которой прежде я не улавливал. Это было обведено красными чернилами, а ниже дописано большими буквами: «Использовать для кнц ВД».
Я читал текст, я смотрел рисунки, и постепенно тихий восторг сходил на нет —я понял, что ни в одной из папок больше не найдется ничего, имеющего отношение к «Вороньей дороге». Обнаружилась лишь шифровка на изнанке обшарпанной папки, похоже, самой свежей. Короткая запись карандашом: «8Р убвт СР!!? рвнсть. Фгдок».
«8Р» и «СР». Смутно припомнилось, что эти аббревиатуры были в утраченных мною записях. Я покачал головой, проклиная свою идиотскую небрежность и возмутительное пристрастие дяди Рори к ничего не говорящим сокращениям.
«Рвнсть»… Ну, эта тема в творчестве Рори повторяется…
«Фгдок»… О черт, что еще за фгдок?! – подумал я. Вроде бы же 8Р вр мж стен и дер! Зараза!.. Я закрыл папку. Потом какое-то время вертел в руках пухлый, тяжелый запечатанный конверт формата А4. Вскрыл. Компьютерные дискеты. Вот-те на! Насколько мне известно, у дяди Рори никогда не было компьютера. Восемь больших флоппи-дисков, каждый в конверте из коричневой бумаги. «Хьюлетт-Паккард. Двусторонние гибкие магнитные диски. #92195А (10 шт. в упаковке)». Ну да, конечно, двух должно не хватать. Помечены цифрами, с единицы по восьмерку, в остальном же вид имеют совершенно девственный. Отверстия защиты от записи все еще заклеены.
