И недавняя история с Джоу, получившая неожиданное продолжение, коснувшееся Эда и Крейга, и все случившееся на новогоднем празднике, и продолжающаяся кампания угроз, затеянная против меня каким-то ублюдком, не говоря уже о жутковатых размышлениях насчет задуманной мною выходки в этой студии, — все, вместе взятое, заставляло меня остро чувствовать рискованность и опасность моего положения. Все сильно напоминало попытку справиться с заносом при езде в дождь на мотоцикле: то же самое ощущение холодного ужаса, от которого сводит живот, пока ты отчаянно борешься с некой вдруг взбесившейся и вышедшей из-под контроля могучей силой. В те времена, когда я работал курьером, такое случалось со мной несколько раз. Мне всегда удавалось справиться с заносом и выровнять мотоцикл, чем я немало гордился, но все же не занимался самообманом настолько, чтобы и вправду поверить, будто в каждом из подобных случаев от падения в кювет или под колеса автобуса меня спасало мастерство вождения, а не простая удача. К тому же подобные происшествия длились, к счастью, всего несколько секунд; теперь же меня занесло на недели, а то и месяцы. Все, за что я мог ухватиться, не слишком-то годилось для этого: по-настоящему мне нужна была только Селия. Только в ней я мог найти необходимую точку опоры, в ее спокойствии, в ее рационализме навыворот.
Я взглянул на кресло напротив меня, в котором предстояло сидеть плохому парню. Бросил взгляд на часы. То, как долго приходится ждать перед съемкой телепередачи, показалось мне ужасным. Я просто не создан для такого рода деятельности. Пол, мой агент, совсем отчаялся, поскольку в прошлом я не раз получал приглашения на телевидение, но это было такое дерьмо, что приходилось отказываться. Сплошное надувательство, сплошные увертки и надуманные сложности, но дело даже не только в этом. На радио ты просто приходишь и делаешь свое дело. Ты можешь заранее обговорить какие-то рабочие моменты в баре или в офисе, порепетировать, если нужно, какие-то куски, набросать сценарий небольших диалогов или скетчей, и к твоим услугам всегда куча всякой всячины, записанной предшественниками, в которой можно покопаться и выудить что-то полезное… но вообще-то самое важное и самое приятное на радио — это как все у тебя получается, как твои слова слетают с языка практически с той же скоростью, с какой ты думаешь (и с какой работает встроенный цензор, о котором я вовсе не врал Филу).
На радио такая работа — живая, с колес — это норма. На телевидении же она является скорей исключением, большинство передач напоминает приготовленную заранее стряпню, которую потом просто разогревают. Вот вы начинаете передачу, делаете какое-то действительно забавное или остроумное замечание, но тут неожиданно выясняется, что питание камеры отказало или кто-то задел задом аппаратуру и что-то там опрокинул, так что приходится все начинать сначала, и вам нужно либо попробовать сказать о том же самом нечто совсем другое, но столь же к месту, либо повторить прежнюю шутку, сделав при этом вид, будто она родилась только что, экспромтом, прямо у всех на глазах. Ненавижу такое дерьмо. Вообще-то все это похоже на краткое изложение небольшой, но довольно напористой речи, произнесенной Филом с месяц назад в столовой нашей радиостанции. Похоже, я присвоил ее себе. Ну да ладно, не впервой.
Во рту совсем пересохло. Передо мной стоял пластмассовый стаканчик с простой, без газа, водой, и я его с жадностью осушил. Только успел оглянуться, держа его на весу, и одна из ужасающих помощниц немедленно подошла и наполнила его минеральной водой «Эвиан». Хотелось высосать и его, но я поставил стаканчик на стол. Все равно, небось, его отберут прежде, чем начнется съемка.
— Кен? — раздался позади меня приятный голос с ирландским акцентом, — Приятно позна… Нет-нет, не вставайте, не сейчас. Я Каван. Рад познакомиться.
Собственно, я и не мог встать из-за приковавшего меня к креслу провода от микрофона. Так что я обменялся с ним рукопожатием сидя.
— Привет, Каван, — И я пригладил рукой полу моего пиджака, чтобы ведущий не смог заглянуть ко мне в карман.
Каван взгромоздил свой обтянутый коричневатыми брюками от Армани зад на стол между моим и своим креслами. Из-под грима на его лице проступал загар, и на щеках виднелась какая-то тень — возможно, ее не брало никакое бритье. У него были глубоко посаженные синие глаза под густыми, красиво очерченными бровями. Густая поросль черных волос нависала надо лбом.
— Хорошо, что ты с нами.
— Я тоже рад.
Почти невидимый проводок вылезал сзади из-под воротника Кавана, огибал его шею и заканчивался маленьким, телесного цвета наушником, воткнутым в правое ухо. Как я заметил, к поясу у него была пристегнута небольшая рация. Каван в отличие от меня не был привязан проводами к креслу.
— Насколько я слышал, Кен, тебя пригласили поработать у нас какое-то время, так ведь?
— Да, Каван, и причем так давно, что это время уже составило весьма существенную часть моей жизни.
Он засмеялся беззвучным смехом.
— Да уж, приношу свои извинения, — Он вздохнул и посмотрел куда-то в темный угол, — Мы все находились в подвешенном состоянии, пока в «Уинсом продакшнз» разбирались с делами и решали, как жить дальше.
— Уверен, мое ожидание было ничто по сравнению с вашим.
— О да… Времечко выдалось еще то. Представить только: ты делаешь передачу, посвященную текущим событиям, и вынужден все ждать и ждать своего часа, а события все текут и текут; но ничего, мы-то еще наверстаем, да. Прошу прощения, но не только мы, верно?
— Разумеется.
Лоусон Брайерли. Так звали того человека, который теперь вынырнул из темноты и направился к столу и креслам, щурясь на яркий свет. Моего возраста. Зеленые вельветовые брюки, пиджак вышедшего из моды покроя, желтый жилет, рубашка, какую станет носить разве что управляющий фермой, и шейный платок. Я чуть не улыбнулся. Высокий, довольно плотного телосложения, если не толстый, волосы светлые с проседью. Если не слишком придираться, лицо не такое уж некрасивое, вот разве только нос картошкой и подслеповатый взгляд человека, пришедшего на свидание и тщетно пытающегося угадать, с кем именно, потому что из тщеславия он не надел очки. Послужной список: Федерация студентов-консерваторов, основной лозунг которой — повесить Нельсона Манделу (изгнан с треском как слишком правый); Национальный фронт (ушел оттуда сам, когда ему показалось, что националисты слишком увлеклись левыми идеями); а также еще несколько крайне правых группировок и партий. Теперь объявил себя расистом либертарианского толка. Знавал я пару ребят из числа леваков, которые подались в либертарианство, и такие, как Лоусон Брайерли, доводили ихдо белого каления.
Для более точного описания его взглядов подошел бы термин «монетаристский фундаментализм», откуда совсем недалеко до расизма. По Лоусону, эволюция в конечном итоге есть тот же свободный рынок, на котором белая раса доказала свое врожденное превосходство посредством таких вещей, как деньги, наука и вооружение, и ей нечего бояться, кроме вероломного коварства евреев да черномазых орд грязных «недочеловеков», что плодятся, как мухи, благодаря совершенно напрасным подачкам Запада.
