Книга Песнь камня, страница 36. Автор книги Иэн Бэнкс

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Песнь камня»

Cтраница 36

Перекидываю ноги через край, перекатываюсь на бок, цепляясь за каменистый парапет, снова чуть не падаю назад, когда судорожная хватка скользит по камням. Однако вырываюсь из каменного круга и валюсь на дворовую брусчатку, возле пушки лейтенанта, громоздящейся в каменном кольце темноты двора. Прижимаю ладони к холодным гладким камням, чтобы замок освежил содранную веревкой кожу.


Замок не совсем во тьме; электричество отключено, но средневеково мигают садовые факелы. Вокруг бессвязная тишина; вдалеке слышится кашель и крик; наверное, человечий. Встаю, замираю, тяжело дыша, слегка покачиваясь. Ночное небо кидает немного измороси, мелкого дождика на мое запрокинутое лицо; поднимаю руки к его прохладе, точно сдаваясь. Тускнеющий свет гаснущих факелов цепляется за железную мощь пушки, чья онемевшая пасть подъята в черноту. Я ковыляю к ближайшему джипу — просто присесть. Руками закрываю лицо, сгибаю их, несмотря на боль.

Сев, нащупываю сумку, затолканную между сиденьями; внутри что-то твердое. Втягивая в себя боль, достаю автоматический пистолет, тяжелый и тускло мерцающий. Переворачиваю. Его холод успокаивает ладони. С ним в руках выталкиваю себя из джипа, иду туда, где упавшая решетка закрыла проход под караулкой. За коротким темным коридором — намек на костер, что освещает сломанную балюстраду моста через ров. Я вглядываюсь туда сквозь черную решетку кованого железа.

Почти подо мною, сразу по ту сторону решетки, слышится храп. Я шарахаюсь. Потом еще звуки — кто-то просыпается, ворочается и бормочет. Мне начинает казаться, что темнота шевелится, что пространство передо мною заполняют люди. Затем треск — и вспыхивает спичка. Я прикрываю глаза и сквозь разделяющую нас решетку вижу сначала руку, потом мрачное лицо, потом еще три. Люди из лагеря смотрят сквозь дырявые ворота, щели рисуют покорную тревогу на осунувшихся грязных лицах.

— Вы кто? — спрашиваю я. Спичка мигает. Я ничего не могу прочесть на этих лицах: они напуганы, смирились, злятся? Не понимаю. — Мы знакомы? — спрашиваю я. — Я кого-нибудь из вас знаю? Вы кто? Что происходит? Сколько времени?

Спичка мигает, почти догорев. В последний момент ее роняют, она падает, но гаснет, не долетев до брусчатки перехода. Я открываю рот, чтобы повторить вопросы, но толку, похоже, никакого. Слышу, как кто-то шаркает, садится, чувствую, что люди опускаются, укладываясь спать дальше.

Я дергаю за металлическое колесо, поднимающее решетку, однако висячий замок заперт. Уже поворачиваюсь спиной, но тут вспоминаю ключ, который забрал у Артура, и сую руку в карман. Не забыл ли я его переложить, когда переодевался? Свободной рукой легонько хлопаю по карманам. Нахожу ключ, неловкими пальцами достаю его и пытаюсь вставить, но он гремит — скважина слишком велика, он бесполезен. Мужчины шевелятся, услышав шум, затем ложатся обратно, и вскоре возобновляется тихий храп.

Я стою, неуклюжий, почти в полной темноте, сжимая не тот ключ, затем поворачиваюсь и оставляю мужчин ждать по ту сторону замкнутых, но открытых ворот, иду назад, к сердцу замка, целеустремленно и все же бесцельно — но уже, кажется, догадываясь, что направляюсь к небольшой погибели.

Глава 16

Тьмой во тьме возвышается замок, завис в покоробленной воздушной симметрии, никакого решения не гарантируя, но впускает меня, грязного, из грязи восставшего, в незапертую дверь. В нижнем вестибюле, освещенном последними агонизирующими свечными огарками, предстает картина, напоминающая резню. Тела раскиданы, лежат; винные лужи, кроваво-темные. Лишь храп и шепот в глубоком сне свидетельствуют, что предо мною сцена былого буйства, а не убийства.

Я поднимаюсь по винтовой лестнице. Ноги липнут к одним ступеням, хрустят на других — как я ни стараюсь. В коридорах и комнатах наверху открывается хаос покалеченных столов, разбитых стульев и упавших пюпитров; тут шторы кучами обвалились под окнами, там тускло мерцают черепки и металлические обручи — упала и разбилась люстра; в камине бальной залы тлеют обгоревшие останки разломанных стульев и шкафов, и ленивые дымные завитки поднимаются в раззявленную темноту под потолком. Два спящих тела завернулись в отодранные остатки настенного гобелена; вылезшая солдатская рука все сжимает горлышко винной бутылки.

Повсюду поблескивают зазубренные обломки ваз, ламп и статуэток, острия и лезвия, явленные из их прошлых, целых сущностей, искрятся выросшими сосульками в грудах спутанных, рваных обрывков, что когда-то были книгами и картами, картинами и эстампами, одеждой и фотографиями, и все это серыми снежными сугробами завалило пейзаж глубочайшего разрушения, и мягкость сего мирного слоя — точно искупление насилия, его породившего.


Сколь безудержно разрушение. Мой дом, наш дом опустошен, разграблен и разбит; коллекции сокровищ, что собирались веками, целым фамильным древом предков, в половине стран мира — все уничтожено за одну ночь бешеного распутства. Смотрю вокруг, трясу головой; чувства вихрятся, пытаясь постичь пределы и масштаб потерь. Столько красоты, столько изящества, такая грация; все разорено. Столько с любовью накопленных вещей, ценного имущества, искусного богатства — все уничтожено взрослым исполнением детского каприза; конвертировано в мимолетную валюту разрушительного восторга, сдалось всего-то скоротечному приливу горячей крови вандалов.

И тем не менее какая-то часть меня радуется случившемуся — вырвалась на волю, освобождена этим опустошением.

Или не из разрушения проистекает столько ненормального нашего восторга? Мы нарушаем табу, законы и моральные запреты, фанатически заражаем стремлением к тому же других. Сколькими общественными ценностями и устоями мы пренебрегли, сколько опровергли и развалили. Чем омерзительнее действо, тем больше блаженствовали мы, примитивная радость поступка росла и множилась восхитительной радостью знания: сколь многие испытали бы апоплексическую ярость, узнав, что мы сделали, не говоря уж о том — еще одна грешная, эротически возбуждающая мысль, — каких склеротических высот неистовства достигли бы они, доведись им за нами наблюдать.

Мы столько всего сделали с телом — собственным и чужим, — что уже не осталось неотброшенных запретов, неоскверненных святынь, ненарушенных предписаний. Мы остановились пред непритворным насилием, нежеланными пытками и настоящим убийством, но разыграли их все, из сладостных оков так часто раскрывая объятия великой боли и призванной смерти. Осталось ли нечто, не требующее применения силы, не унижающее нас до уровня обычного насильника, прихвостня-палача, до того жалкого племени, что способно добиваться цели, лишь физически осилив другого? До сегодняшнего дня я думал — не осталось ничего.

Я считал, мы приберегли себе одни только представления тех же действий — с новыми актерами и случайными тривиальными вариациями. Признаться, то была причина для смутного лишь сожаления, с которым нетрудно жить, вроде осознания невозможности завоевать все желанные объекты страсти или отдаленной перспективы смерти в старости. Теперь я понимаю, что оставалось и это; уничтожение того, что мы ценили, имущества, которым дорожили. Я был слеп, сознаю; я не понимал, что наша общая с остальными мораль предполагала запреты, которые стоит нарушать, и в этом ниспровержении таилась своя доля не мерцавшего нам прежде наслаждения.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация