Хорошо, что изменилась мода на прически, теперь я выгляжу совсем иначе (если отвлечься от роста, телосложения, дико выпученных глаз…). Раньше у меня была буйная копна длинных, курчавых волос; в частной, так сказать, жизни я распускал их в стиле «афро», а перед выходом на сцену бриолинил, зачесывал назад и завязывал узлом на затылке. А еще я ходил в густой, широкой бороде — отчасти чтобы замаскировать прыщи (они сошли у меня только на третий год артистической карьеры), отчасти чтобы за ней прятаться.
И я всегда носил большие зеркальные очки, они стали чем-то вроде моей фирменной марки. Зеркалки хорошо скрывают лицо, кроме того, они классно смотрелись на сцене и отваживали фотографов — при съемке в лоб вспышка блица отражалась прямо в камеру. Я доводил репортеров до белого каления, наотрез отказываясь снять очки: и срывал все интервью, утрируя свое заикание. И хорошо, что срывал, — в одном из немногих случаев, когда я дал откровенное интервью, это нам ой как аукнулось.
В общем, когда я молчал в тряпочку, все от этого только выигрывали, а расплачивались за мое антиобщественное поведение Дейв и Кристина. Что у него, что у нее доставало фотогеничности на всю нашу команду; действуя порознь, они производили сильное впечатление, вместе — сногсшибательное. Так что Дейв с Кристиной принимали почти весь огонь на себя, а я отсиживался в холодке и только страдальчески вздыхал, видя свою дурацкую харю на альбомах, на афишах и в прессе.
Теперь я стригусь совсем коротко и брею подбородок наголо. Если верить рекламному бюро «Эй-ар-си», последние годы Уэйрд живет анахоретом на одном из Малых Антильских островов. Это была роскошная легенда; записывающая компания не уточняла, на каком именно острове, и по крайней мере один журналист убил два месяца на попытки отыскать меня, получить новейшую информацию касаемо отшельнической жизни таинственной личности, определившей успехи великой рок-группы семидесятых FrozenGold, «самой блестящей головы британской рок-сцены» (это они оттягивались насчет моей перманентно набриолиненной шевелюры). Для пущего тумана мы с «Эй-ар-си» запустили еще два слуха: что я совсем даже не живу ни на каком острове, и вообще не живу, потому что давно помер, и что это тоже утка, что я жив-живехонек, только прячусь от мира не на благодатном тропическом острове, а где-то на стыке Тибета и Гиндукуша, в полуразрушенном буддийском монастыре.
— От налогов он бегает, — объяснил я своим собутыльникам. — Потому-то и не любит возвращаться, вдруг прижмут.
— Ха! — презрительно хмыкнул Мак-канн. — Не понимаю, чего уж он там боится, теперь и сама эта долбаная страна считай что стала налоговым раем. — Он с отвращением взглянул на опустевшую пивную бутылку и отставил ее в сторону.
Я не спорил, да и как тут поспоришь, если с того времени, как тори снизили налоговые ставки на сверхдоходы, многие мои богатые знакомые благополучно вернулись в Британию. С ведущей на колокольню лестницы донеслись какие-то скребущие и бухающие звуки, затем по ступенькам наполовину сбежал, наполовину свалился все тот же непотребный пес. Он распластался на кафельном полу, с немалым трудом поднялся на лапы и несколько нетвердо поплелся в направлении клироса.
— Паразит ублюдочный, — сказал Мак-канн. Я было подумал, что нехорошо так о собаке, но он глотнул из свежевскрытой бутылки, добавил: — Трижды долбаные поп-звезды, — и с ненавистью сплюнул.
— Да ну, — примирительно махнул бутылкой Томми. — Ну, хотел мужик срубить малость бабок, что тут такого?
— Малость бабок, — брезгливо поморщился Макканн. — Вот ты скажи, Джим, сколько этот ублюдок стоит, знаешь ведь, наверное?
С клироса долетали совершенно непонятные звуки, астматические хрипы, что ли. Я изобразил лицом задумчивость, а затем пожал плечами:
— Не имею ни малейшего. Миллионы, наверное.
— Вот то-то и оно, — горько вздохнул Макканн. — Миллионы, и все они, небось, вложены в южно-африканский и британский телеком, в британский и американский табак и всякую там аэрокосмическую и оборонную промышленность. Ха!
Ну, вообще-то, в шотландские леса и шведские государственные облигации, бывает и похуже.
Да и что мне делать? Очень скоро я отдам все эти деньги лейбористской партии и прогрессивным благотворительным обществам… или армейскому корпусу сестер милосердия, или еще кому… Не знаю кому. Как только я решу, кто уж там самый хороший и достойный, как только я решу, что могу расстаться со всем, что у меня есть… В общем-то я и сейчас человек достаточно щедрый — насколько это возможно, не привлекая к себе особого внимания. Всякие там взносы на правое дело левых организаций, а сколько здешних бродяг впадало в ступор, попросив на чашку чаю и получив стоимость бутылки очень приличного виски. Ну да, конечно, все это примочки на мою зудящую совесть, но кой хрен, ведь далеко не при любых обстоятельствах просто быть щедрым. Взять хотя бы ту историю со мной, Балфуром и «роллс-ройсом»…
— Ну, чего уж так мужика с грязью мешать, — рассудительно заметил Томми и оглянулся. Тоже, видимо, услышал эти странные звуки. — Ну что бы ты хотел, чтоб он делал со всеми своими деньгами?
— А зачем он вообще их делал? — возмущенно и, надо полагать, вполне серьезно возгласил Макканн. — Чего он так рвался разбогатеть, его что, свой класс не устраивает? Если у него и вправду есть хоть какой талант — а засрать миллионам подростков мозги, чтобы они бросились покупать твои пластинки, это никакая не гарантия никакого не таланта, это уж ты поверь, — так если у него и вправду есть хоть какой талант, он должен был посвятить его прогрессу своего народа.
За отсутствием поблизости иных представителей народа он указал горлышком пивной бутылки на Томми.
— Это чего, — усомнился Томми, — из Пейсли, что ли, народа?
(Вот же мать твою! И кто бы подумал, что он знает про Пейсли. А что еще он знает?)
— Нет, сынок, нет, — болезненно сморщился Макканн. — Рабочих. Мирового пролетариата. Трудящихся.
— А, — безразлично кивнул Томми, забираясь на скамью и напряженно глядя на клирос, где все громче и громче звучало это вроде как пыхтение.
Макканново лицо горело суровой, непреклонной решимостью. Рабочий класс, трудящиеся. Господи, ну конечно же. Ну конечно же, я хотел, чтобы мои песни меняли не только сумму на моем банковском счете и положение группы в чартах. Я хотел, пытался, у моих текстов было определенное социальное звучание, я написал даже пару вьетнамских песен, но не успели мы их толком разучить, как эта заварушка кончилась. Я мечтал писать гимны для рабочего класса, боевые марши для протестующей молодежи и угнетенных меньшинств, но только… только вот как-то все руки не доходили.
— Слышь, Джим, — сказал Томми. — Там Замчик вроде как воспылал страстью к твоей шинели.
— Чего? — заорал я, вскакивая.
— Брось! — заорал в свою очередь Томми, бегом устремляясь к алтарю. — Зам! Прекрати! Мерзкая собака! Кончай, кому говорят! — Он исчез в лабиринте распакованных и не распакованных упаковочных ящиков.
