Перед возвращением на ферму, к деду, мне хотелось очиститься, освободиться от всех обвинений.
Случившееся не укладывалось в голове. Баночка жлоньица впервые попалась мне на глаза в доме Поссилов – у меня и в мыслях не было ее похищать. Я прочла записку на оберточной бумаге, хорошо запомнила, как выглядели буквы (достаточно похожие на почерк Сальвадора, чтобы не вызвать подозрений) и какова была на ощупь эта обертка, а теперь даже вспоминала ее запах.
Найдя у себя в котомке драгоценный бальзам, я увидела в этом жест доброй воли и практической поддержки; мыслимо ли было заподозрить подвох?
Оставалось только гадать, кто меня подставил и с какой целью. Выходило, что улыбки моих единоверцев из Ордена могли сочиться ядом. Как-никак, я занимала привилегированное положение – исключительно благодаря дате своего появления на свет. Бесспорно, у меня был Дар Целительства, что располагало ко мне членов Общины, но и то и другое выглядело скорее дополнением к главному и не затрагивало основ нашей веры в ее чистом виде. Одно из положений нашего вероучения сводится к тому, что рожденный двадцать девятого февраля возвышается и совершенствуется постепенно, по мере того как укрепляется его понимание заключенных в этом событии смыслов и символов, а вовсе не выходит из материнского чрева этаким полубогом (иначе как объяснить, почему рожденные в этот же день, но задолго до становления нашей веры, не отличались каким-то особым умом или талантом?). В некотором смысле рождение високосника – это вопрос случая, хотя в «Правописании» отмечено, что Господь все же тронул чашу весов перстом, а то и десницей. Итак, не мог ли кто-то из наших позавидовать моему положению и сверхъестественным способностям, сочтя себя самого более достойным и более чистым? Теоретически каждый должен был бы за меня радеть, оказывать мне всяческую поддержку и если не боготворить, то хотя бы уважать и ценить, ибо Господь вряд ли позволил бы тому, кто не наделен никакими достоинствами, родиться с видами на такой статус и такой дар; однако не стоит обманываться: теория далеко не всегда проникает в закоулки человеческой души, а наши единомышленники подчас грешат непоследовательностью, завистью и даже ненавистью.
Мне было трудно представить, чтобы дед пошел на это по собственному почину; впрочем, отвешенная мне ни с того ни с сего унизительная пощечина придавала таким рассуждениям некоторое правдоподобие. Неужели Сальвадор в чем-то мне позавидовал? Нет, это вздор: вся его жизнь, с момента второго рождения на штормовом побережье острова Гаррис, была продвижением к этому возвышенному статусу, который передался сначала его сыну Кристоферу, затем мне, а впоследствии мог перейти к моим потомкам (что, впрочем, совсем не обязательно: любой високосник-ласкентарианец есть високосник-ласкентарианец, но так уж получилось, что статус Богоизбранника до сих пор передавался из поколения в поколение именно у нас в роду, а такие совпадения легко приобретают инерцию и становятся традицией, если не догматом), но кто бы поручился за его здравомыслие перед лицом скорой кончины?
Аллан тоже мог потенциально рассматриваться как злоумышленник; при другой системе наследования наша Община и весь Орден могли бы перейти под его власть (неясно, правда, какое место должны в таком случае занимать Бриджит и Рэя, Калли и Астар, да тот же дядя Мо? Ведь ни один брак Сальвадора не был санкционирован ни государством, ни официальной церковью). Но что он выигрывал лично для себя? Мою дату рождения нельзя подвергнуть сомнению – половина женщин Ордена засвидетельствовала мое появление на свет; один из основных принципов нашего вероучения тоже изменить нельзя – грош нам цена, если мы не верим в избирательную природу благости, когда судьба указывает на один день из тысячи четырехсот шестидесяти одного. Аллан успел во многом прибрать к рукам повседневное управление Орденом; у него было больше полномочий, чем я бы пожелала для себя, и мы с ним практически не спорили по поводу того, какой будет деятельность Ордена, когда в силу печального события настанет время моего вступления во власть. Любые нападки на меня означали бы покушение на Орден в целом, на всю веру, которая, собственно, и дала Аллану нынешние полномочия.
Калли? Астар? Вместе или поодиночке они в принципе могли увидеть во мне угрозу своему авторитету, но обеим скорее светило все потерять, нежели хоть что-то выиграть. Эрин? Джесс? Кто-нибудь другой, лелеющий надежду в будущем году произвести на свет високосника, а до того на всякий случай убрать с дороги или хотя бы опорочить меня?
Все мои предположения напоминали гадание на кофейной гуще.
Что же касается способа осуществления этой козни, добраться до склянки не составляло труда: она традиционно хранилась на алтаре, в незапертом ларце, а двери зала собраний были открыты в любое время суток. Столь же легко было получить доступ к моим вещам; помню, я собиралась в дорогу у себя в спальне и там же оставила котомку, пока совещалась с дедом, Алланом и Эрин. Потом еще заходила в мастерскую к брату Индре, чтобы проверить, как продвигается работа над автокамерой, а после этого вынесла котомку из дому и оставила без присмотра у входа в зал собраний, пока мы молились и пели.
Кто угодно мог проскользнуть ко мне в комнату или подбросить склянку в мешок возле зала собраний; моя дверь не запирается, равно как и все остальные двери фермерского дома, – никому не приходит в голову охранять личную собственность или трястись над своим имуществом; у нас в Ордене вообще не принято оглядываться по сторонам и подозревать своих.
Последняя возможность подбросить реликвию представилась злоумышленнику во время проводов, когда меня усаживали в лодку-автокамеру. Кто же нес мою котомку с фермы? Сколько рук держало ее по очереди, прежде чем передать мне?
Я вспомнила, что баночка жлоньица лежала на самом дне вещевого мешка; значит, ее спрятали туда загодя, а не бросили сверху в последний момент; с другой стороны, сосуд был настолько миниатюрным, что за время моего беспокойного путешествия вполне мог провалиться на дно. Когда вещи уже были собраны, я дважды заглядывала в котомку: вначале положила туда сухой паек, а потом флакончик речного ила; наверное, мне бы бросилась в глаза склянка с бальзамом, но опять же, в силу ее малого размера, этого могло и не случиться.
Сыщица из меня никудышная, подумала я. Вначале не сумела отыскать Мораг, а теперь вот не могу сообразить, когда, как и зачем некто выставил меня заурядной воровкой.
Расстроенная собственным тугодумством, я поднялась с места, скрипнув брюками (хорошо еще, что не суставами), отряхнула одежду, попрощалась с рекой и побрела в Общину навстречу своей судьбе.
* * *
Когда я вошла в особняк, было около шести; Аллан выглянул из конторы и сообщил, что Сальвадор поужинал раньше обычного и теперь отдыхает, а если он захочет со мной встретиться и поговорить, меня вызовут. Я отправилась в фермерский дом, где перекусила вместе с братьями и сестрами в непривычно натянутой обстановке, которую разряжали только дети, да и те шумели и озорничали меньше обычного. Сестра Калли, дежурившая по кухне, вообще не удостоила меня ни единым словом и устранилась от подачи еды. Астар оказалась более приветливой, хотя вела себя сдержанно: она просто стояла рядом и поглаживала меня по плечу. Молодежь пыталась задавать какие-то вопросы, но сестра Калли и брат Калум каждому затыкали рот.
