Соскочив с каменного крыльца, на котором они стояли, София склонилась к траве. Она обнаружила там целый мир — нечто подобное бывает, когда впервые в жизни ныряешь на глубину с открытыми глазами. Во мху между сухими стебельками и пучками травы копошилось множество всякой живности. София разглядела паука, который уверенно и настойчиво пробирался сквозь мох… красную тлю, которая сновала вверх-вниз по травинке… ораву муравьев, занятых авральными работами… И все же каждый муравей перебирал лапками на свой собственный лад.
Самое удивительное, однако, ожидало Софию, когда она выпрямилась во весь рост и посмотрела на Альберто, по-прежнему стоявшего на крыльце. Она увидела в нем то ли инопланетянина, то ли некое сказочное существо. В то же время изменилось и ее восприятие самой себя. Она была не просто человеком, не просто пятнадцатилетней девочкой, а личностью — Софией Амуннсен, единственной и неповторимой.
— Что ты видишь? — спросил Альберто.
— Я вижу тебя каким-то чудиком.
— Неужели?
— Наверное, я никогда не пойму, что значит быть другим человеком. Все люди на свете совершенно разные.
— А лес?
— Лес тоже не похож на себя. Он стал вселенной, в которой происходят поразительные события.
— Я так и предполагал. Синий пузырек — это индивидуализм, который, например, стал реакцией Серена Киркегора на отстаиваемую романтизмом философию единого. Тут кстати вспомнить еще одного датчанина, современника Киркегора, — знаменитого сказочника Ханса Кристиана Андерсена. Он как раз отличался острой наблюдательностью, способностью подмечать непостижимое многообразие окружающего мира. Более чем за сто лет до него то же самое увидел в природе немецкий философ Лейбниц. Он прореагировал на пантеизм Спинозы, как Киркегор прореагировал на Гегеля.
— Я прислушиваюсь к твоим словам, но ты выглядишь так странно, что меня разбирает смех.
— Понимаю. Придется тебе сделать еще глоток из красного пузырька. А потом давай сядем на крыльце. Прежде чем мы расстанемся, мне нужно рассказать тебе о Сёрене Киркегоре.
Сев рядом с Альберто, София отпила немножко красной жидкости, и окружающее вновь начало сливаться вместе. Вероятно, это слияние было чрезмерным, потому что у Софии опять возникло ощущение, будто различия между вещами не играют никакой роли. Ей пришлось еще раз буквально лизнуть содержимого синего пузырька, и мир стал примерно таким же, каким был до появления Алисы.
— Но какое из восприятий правильнее! — спросила София. — Которое вызывается красной или синей жидкостью?
— И той и другой, София. Мы не можем сказать, что романтики ошибались, признавая целостность действительности. Но, возможно, они были излишне односторонни.
— А синий пузырек?
— Мне кажется, из него как следует хлебнул в свое время Киркегор. Во всяком случае, он прекрасно понимал значение индивидуума. Все мы не только «дети своего времени». Помимо этого, каждый из нас представляет собой оригинальную и неповторимую личность.
— О чем не хотел знать Гегель, да?
— Да, его интересовали скорее общие контуры истории, что и привело в возмущение Киркегора. По мысли Киркегора, и романтическая философия единого, и «историзм» Гегеля отнимали у конкретного человека ответственность за свою жизнь. Вот почему для Киркегора и Гегель, и романтики были одного поля ягоды.
— Я могу понять его возмущение.
— Сёрен Киркегор родился в 1813 году. Отец воспитывал его в строгости. От отца же он унаследовал склонность к религиозности и меланхолии.
— Видимо, ему жилось нелегко.
— Именно из-за склонности к меланхолии он посчитал необходимым разорвать помолвку с невестой, что было отрицательно воспринято копенгагенскими буржуа. В результате он рано почувствовал себя изгоем, объектом насмешек. Впрочем, он и сам научился не оставаться в долгу и со временем все больше и больше подпадал под определение, которое впоследствии дал одному из своих героев Ибсен, — «враг народа».
— И все из-за разорванной помолвки?
— Нет, не только из-за нее. К концу жизни Киркегор, в частности, подверг суровой критике современную культуру. «Вся Европа находится на пути к банкротству», — заявил он. Киркегор утверждал, что живет в эпоху, начисто лишенную чувств и увлечений. Особый гнев вызывало у него равнодушие, которое он наблюдал в лоне церкви. Он беспощадно критиковал то, что мы сегодня называем «воскресной религиозностью».
— В наше время резоннее говорить о «конфирмационной религиозности». Большинство подростков проходит конфирмацию только ради подарков, которые на нее дарят.
— Значит, ты уловила суть дела. Киркегор считал христианство столь потрясающим и столь противоречащим здравому смыслу, что вопрос о вере может стоять лишь в форме: «или-или». Нельзя быть верующим «немного» или «до определенной степени», ведь Иисус Христос либо воскрес в первый день Пасхи — либо нет. А если он действительно восстал из мертвых, если он действительно пошел ради нас на смерть, тогда это настолько впечатляюще, что должно пронизывать всю нашу жизнь.
— Конечно.
— Но у Киркегора создалось ощущение, что и церковь, и отдельные люди чаще всего сугубо рационально подходят к вопросам религии. Для самого Киркегора религия и разум соотносились, как огонь с водой. Недостаточно просто считать христианство «истинным». Истинная вера предполагает следование по стопам Христа.
— А как это связано с Гегелем?
— Пожалуй, я заехал не с того конца.
— Тогда предлагаю развернуться и начать все сначала.
— Киркегор уже в семнадцать лет взялся изучать богословие, но вскоре его стали все больше и больше интересовать философские проблемы. В двадцать семь лет он получил степень магистра философии за работу «Понятие иронии», в которой восстает против романтической иронии и ни к чему не обязывающего заигрывания романтиков с иллюзией. В качестве противовеса этому виду иронии он выдвинул понятие «сократической иронии». Сократ тоже прибегал к иронии, но совершенно с иной целью — чтобы добиться высшей степени жизненной правды. В противоположность романтикам Сократ, по определению Киркегора, был «экзистенциальным мыслителем», ты есть мыслителем, который привлекает к философским рассуждениям опыт всей своей жизни.
— Хорошо.
— После разрыва помолвки Киркегор в 1841 году поехал в Берлин, где он, в частности, слушал лекции Шеллинга.
— А с Гегелем он познакомился?
— Нет, Гегель умер десятью годами раньше, но и в Берлине, и на большей части Европы господствовал его дух. «Систему» Гегеля теперь использовали для объяснения самых разных вещей. Киркегор доказывал, что «объективные истины», которыми занималось гегельянство, были абсолютно несущественны для жизни конкретного человека.
