Сердце билось прямо в горле. Пульс громом стучал в висках. Я
не могла дышать. Тут до меня дошло, что слышу еще чье-то сердце, как эхо.
– Жан-Клод?
– Жан-Клод! – отозвались тени визгливым эхом.
Из крови поднялась бледная рука, сжалась и бессильно упала
на борт гроба. Всплыло лицо Жан-Клода. Я протянула руку, сердце трепыхалось уже
у меня в голове, но он был мертв. Мертв! Рука его была ледяным воском. Глаза
распахнулись, и мертвая рука схватила меня за запястье.
– Нет! – Я попыталась вырваться, рухнула на колени в
холод крови и вскрикнула: – Пусти!
Он сел, покрытый кровью. Она капала с белой сорочки, как с
кровавой тряпки.
– Нет!
Он подтянул мою руку к себе, и меня вслед за ней. Я уперлась
второй рукой в гроб. Я не хотела к нему. Я не пойду к нему! Он согнулся над
моей рукой, широко раскрыв рот, потянулся клыками. Сердце его билось в темной
комнате ударами грома.
– Нет, Жан-Клод!
Он поднял на меня глаза перед тем, как ударить.
– У меня не было выбора.
Кровь закапала по его лицу с волос, превращая лицо в
кровавую маску. Клыки впились мне в руку. Я вскрикнула и села в кровати.
В дверь звонили. Я вылезла из кровати, забывшись, и тут же
ахнула от боли. Слишком быстро задвигалась после такого битья. Болело даже там,
где ушибов быть не могло. Руки закостенели от засохшей крови и болели, как при
артрите.
А звонок не прекращался, будто кто-то прислонился к нему.
Кто бы это ни был, сейчас я его обрадую за то, что меня разбудили. Спала я в
большой не по росту рубашке, и сейчас вместо халата натянула вчерашние джинсы.
Пингвина Зигмунда я поставила обратно к остальным. Мягкие
игрушки стояли на узком диванчике под стеной, у окна. Пингвины стояли на полу,
окружая его пушистой волной.
Двигаться было больно. Даже дышать было больно.
– Иду-у! – завопила я. По дороге мне пришло в голову,
что там может быть что-то враждебное. Тогда я прошлепала обратно в спальню и
взяла пистолет. Рука обхватила рукоять тяжело и неуклюже. Надо было ее вчера
промыть и перевязать. А, ладно.
Я присела за стулом, который Эдуард вчера приставил к двери.
– Кто там?
– Анита, это Ронни. Мы вроде собирались сегодня
тренироваться.
Сегодня суббота. Я совсем забыла. Всегда забавно, насколько
ординарна жизнь, даже когда тебя пытаются убить. У меня было такое чувство,
будто Ронни должна знать про эту ночь. Вещь настолько экстраординарная должна
была затронуть всю мою жизнь, но так не получалось. Когда я со своей рукой
лежала в госпитале с шинами и трубками, торчащими отовсюду, моя мачеха
продолжала жаловаться, что я все еще не замужем. Она волновалась, что я в
зрелом возрасте двадцати четырех лет останусь старой девой. Джудит не из тех,
кого называют эмансипированными женщинами.
Моя семья не интересуется особо, чем я занимаюсь, как
рискую, какие травмы получаю. И потому не обращают внимания. Кроме моего сводного
брата, которому шестнадцать лет. Джон считает, что я чувиха классная, клевая
или как там у них теперь говорят.
Вероника Симс – дело другое. Она моя подруга, и она все
понимает. Ронни – частный детектив. Мы навещаем друг друга в больнице по
очереди.
Я открыла ей дверь и впустила ее, придерживая болтающийся у
бока пистолет. Она окинула меня взглядом и сказала:
– Черт возьми, у тебя ужасный вид.
Я улыбнулась:
– Зато мой вид соответствует самочувствию.
Она вошла, бросив спортивную сумку на стул.
– Ты мне можешь рассказать, что случилось?
Это было не требование, а вопрос. Ронни понимала, что не
всем можно делиться.
– Ты извини, что я сегодня не смогу тренироваться.
– Кажется, ты сегодня уже получила хорошую нагрузку.
Пойди, отмочи руки в раковине. Я сделаю кофе. О'кей?
Я кивнула и тут же об этом пожалела. Аспирина, аспирина мне.
По дороге в ванную я остановилась.
– Ронни?
– Да?
Она стояла в моей кухоньке, держа в руке мерку с зернами
кофе. Ростом она была пять футов девять дюймов. Иногда я забывала, насколько
это много. Люди не могут понять, как мы ходим рядом. Фокус в том, чтобы держать
темп, и я себя заставляю. Это отличная тренировка.
– Кажется, у меня в холодильнике есть бублики. Можешь
сунуть их в микроволновку с сыром?
Она вытаращила на меня глаза.
– Я тебя знаю уже три года, и впервые ты хочешь есть до
десяти утра.
– Слушай, если тебе трудно, так не надо.
– Не в этом дело, и ты это знаешь.
– Извини, я это от усталости.
– Иди, полечись, а потом расскажешь, О'кей?
– Ага.
От отмачивания рукам лучше не стало. Как будто я кожу
сдирала с пальцев. Я промокнула их полотенцем и намазала ссадины неоспорином.
“Местный антисептик”, гласила этикетка. Когда я еще наложила пластыри, это было
похоже на розовато-загорелые руки мумии.
Спина была один сплошной синяк. Ребра обозначились
гнилостным пурпуром. Тут я мало, что могла делать, кроме как надеяться, что
аспирин снимет боль. Ну, одно я еще могла сделать – подвигаться. Упражнения на
растяжку вернут подвижность и дадут возможность ходить без боли – в какой-то
мере. Но сама растяжка – это будет род пытки. Ладно, это можно сделать потом.
Сейчас надо поесть.
Мне чертовски хотелось жрать. Обычно мысль о еде до десяти
утра вызывает у меня тошноту. Сейчас меня тянуло к еде, тянуло неудержимо.
Странно. Может быть, от стресса.
От запаха бубликов и плавящегося сыра потекли слюнки. А от
запаха свежего кофе я была готова сжевать диван.
Я заглотала два бублика и три чашки кофе, пока Ронни сидела,
потягивая только первую чашку. Подняв глаза, я увидела, что она на меня
смотрит. Серые глаза изучали меня. Я видала, как она так смотрела на
подозреваемых.
– Чего? – спросила я.
– Ничего. Ты уже можешь перевести дыхание и рассказать,
что случилось?
Я кивнула, и на этот раз это уже не было так больно. Аспирин
– дар природы современному человеку. Я рассказала ей все с момента звонка
Моники и до встречи с Валентином. Я не рассказала ей, что все это происходило в
“Цирке Проклятых”. И опустила историю с голубыми огнями на лестнице и голосом
Жан-Клода у меня в голове. Что-то мне подсказывало, что это тоже опасная
информация. Своим инстинктам я научилась доверять, и потому все это оставила
при себе.
Ронни свое дело знает. Она поглядела на меня и спросила:
– Это все?
