– Представление? – спросила Кэтрин.
Мне пришлось улыбнуться.
– Приветствуем тебя в единственном в мире стрип-клубе
вампиров, Кэтрин.
– Ты шутишь!
– Честное скаутское.
Я обернулась на дверь – сама не знаю, зачем. Жан-Клод стоял
совершенно неподвижно, будто его там и не было. Потом он шевельнулся, поднял
бледную руку и послал мне воздушный поцелуй. Ночное представление началось.
Глава 4
Наш стол чуть не залезал на сцену. Зал был полон выпивки,
смеха и деланных воплей ужаса, когда официанты-вампиры обходили столы. И
подводная струя страха. Тот захватывающий ужас, который охватывает вас на
американских горках и фильмах ужасов. Безопасный ужас.
Свет погас. По залу прокатились вскрикивания, высокие,
возбужденные. На миг воцарился настоящий страх. Из темноты донесся голос
Жан-Клода:
– Добро пожаловать в “Запретный плод”! Мы здесь, чтобы
служить вам. Чтобы воплотить ваши самые запретные мысли.
Голос его был как шелковый шепот в глухой ночной час. Черт
побери, он отлично знал свое дело.
– Случалось ли вам думать, каково было бы ощутить мое
дыхание у себя на коже? Губы мои, скользящие вдоль вашей шеи. Жесткое
прикосновение зубов. Сладкую, острую боль укола клыков. Сердце ваше бьется у
моей груди. Кровь ваша течет в мои жилы. Вы делитесь собой. Даете мне жизнь. И
знаете, что я буквально не могу жить без вас – всего вашего существа.
Может быть, из-за интимности темноты, но я чувствовала, что
он говорит только для меня, мне одной. Я была для него избранной, особенной. Но
это была неправда. То же самое чувствовала каждая женщина в клубе. Все мы были
его избранницами. И в этом, наверное, было больше правды, чем в чем-нибудь
другом.
– Наш первый джентльмен сегодня разделяет ваши
фантазии. Он хотел узнать, каковы на вкус сладчайшие из поцелуев. И он пришел
сказать вам, что это чудесно. – Он дал молчанию наполнить тьму, и оно длилось,
пока стук моего сердца не стал невыносимо громким. – Сегодня с нами Филипп!
– Филипп! – шепнула Моника.
Ахнула вся публика, как заклинание отовсюду неслось:
“Филипп, Филипп…” Звук поднимался из темноты, как молитва.
Медленно стали зажигаться лампы, как когда кончается кино. В
центре сцены стоял человек. Торс его обнимала белая футболка. Не качок, но
отлично сложен. Ничего особенного. Кожаная куртка, джинсы в обтяжку и сапоги.
Такой мог войти прямо с улицы. Густые каштановые волосы заметали плечи. В
сумеречном молчании поплыла музыка. Человек задвигался ей в такт, медленно
вращая бедрами. Он стал выскальзывать из своей куртки, почти как в замедленной
съемке. В тихой музыке стал ощущаться пульс. И под этот пульс двигалось,
раскачиваясь, его тело. Куртка соскользнула на доски сцены. Он минуту
неподвижно смотрел на публику, давая нам увидеть то, на что было посмотреть.
Шрамы охватывали сгибы обеих рук, и кожа превратилась в валики соединительной
ткани.
Я сглотнула комок в горле. Не знаю, что будет дальше, но
ставлю что угодно, что мне это не понравится.
Он обеими руками откинул с лица длинные волосы.
Раскачиваясь, двинулся по краю сцены. Остановился около нашего стола, глядя
вниз. И шея его была похожа на руку наркомана.
Мне пришлось отвести глаза. Эти аккуратные следы укусов,
тонкие шрамы. Я посмотрела и увидела, что Кэтрин пялится себе в колени. Моника
подалась вперед на стуле, приоткрыв рот.
Он сильными пальцами схватил футболку и стал ее стягивать.
Она сползла, разрываясь по швам. Вопли публики. Его звали по имени. Он
улыбался. Улыбка была дразнящая, сияющая, сексуальная, как тающая во рту
конфета.
И на гладкой голой груди тоже были шрамы: белые, розовые,
новые, старые. Я только глазела с отвисшей челюстью.
– О Боже! – шепнула Кэтрин.
– Правда, он великолепен? – спросила Моника.
Я поглядела на нее. Широкий воротник съехал, открыв две
точечные ранки, довольно старые, почти зажившие. Этого только не хватало.
Музыка взорвалась адским ритмом. Филипп танцевал, вертясь и
раскачиваясь, вкладывая силу своего тела в каждое движение. У левой ключицы его
виднелась белая масса шрамов, неровных и мерзких. У меня перехватило дыхание.
Это вампир когда-то вцепился ему в ключицу, вгрызся, как пес в кусок мяса. Я
точно знала, потому что у меня есть такой же шрам. Много таких же шрамов.
Долларовые бумажки выросли в руках, как грибы после дождя.
Моника мотала долларом, как флагом. Мне не был нужен Филипп за нашим столом.
Чтобы Моника расслышала меня в этом грохоте, мне пришлось к ней наклониться.
– Моника, пожалуйста, не надо его звать!
Она только поворачивалась ко мне, а я знала, что уже поздно.
Филипп многошрамный уже смотрел на нас с края сцены, и я глядела в его очень
человеческие глаза.
Видно было, как пульсирует горло у Моники. Она облизывала
губы, глаза ее вылезали из орбит. Она запихнула деньги за пояс его брюк.
Как нервные бабочки, порхнули ее руки по его шрамам. Она
ткнулась лицом ему в живот и стала целовать шрамы, оставляя красные следы
помады. Она опускалась на колени, целуя, и все сильнее прижималась лицом к его
животу.
Он опустился на колени, и она прижала губы к его лицу. Он
откинул волосы с шеи, будто знал, чего она хочет. Она лизнула самый свежий след
укуса языком розовым и тонким, как кошачий. Я слышала дрожащие вздохи ее
дыхания. Она впилась зубами, сомкнув губы на ране. Филипп дернулся от боли –
или просто от удивления. Челюсти ее напряглись, горло заработало. Она сосала
рану.
Я посмотрела через стол на Кэтрин. Ее лицо стало пустым от
изумления.
Толпа обезумела, вопя и размахивая деньгами. Филипп
оторвался от Моники и пошел к другому столу. Моника рухнула вперед, головой в
колени, свесив руки.
Упала в обморок?
Я протянула к ней руку – и поняла, что не хочу к ней
притрагиваться. Но слегка сжала ее плечо. Она шевельнулась, повернулась ко мне.
В глазах ее была та наполняющая одурь, которую дает секс. Губы ее побледнели –
почти вся помада стерлась. Она не теряла сознания; она просто погрузилась в
послечувствие.
Я отодвинулась, вытирая руку о джинсы. Ладони вспотели.
Филипп снова был на сцене. Он больше не танцевал. Просто
стоял. Моника оставила у него на шее круглую меточку.
Я ощутила в воздухе первые вихри чьего-то старого разума,
поплывшие над толпой.
– Что происходит? – спросила Кэтрин.
– Все в порядке, – ответила Моника. Она выпрямилась на
стуле, полузакрыв глаза. Облизнула губы и потянулась, закинув руки за голову.
– Анита, что это? – повернулась ко мне Кэтрин.
– Вампир, – ответила я.
