Зачем вообще челнок Бену Ганну?
Не для того, разумеется, чтобы покинуть остров. И не для увеселительных морских прогулок. Джим дает намек: дескать, позже видел очень похожие рыбачьи челны древних бриттов. Можно предположить, что и Бен Ганн соорудил лодчонку в рыболовных целях.
Однако он подробно расписывает свою диету Джиму: «С тех пор питаюсь козлятиной, ягодами, устрицами». Про рыбу ни слова ни сказано. Забыл? Допустим. Но рыбу ловят каким-либо способом, какой-то снастью.
Бен мог сплести рыболовную ловушку из прутьев – нечто вроде громадной корзины с воронкообразной горловиной. Мог и сеть сладить, если умел вязать сети, – распустить парусину на нитки недолго, а старый парус у него имелся.
Но дело опять же упирается в ничтожную грузоподъемность челнока. Он человека-то едва выдерживает, перевозка капитальной снасти уже составит проблему. А если еще добавится вес улова – случится, выражаясь по-морскому, оверкиль.
Бен Ганн мог рыбачить с челнока только удочкой. Причем удить некрупных рыбешек – какая-нибудь хемингуэевская рыбина потопила бы лодчонку или утащила в океан.
Ну и зачем столько трудов? Чтобы терпеливо дожидаться поклевки какой-то захудалой сардинки? Бен Ганн рыбачил бы не для спортивного интереса, ему всерьез пищу добывать надо, чтобы с голодухи не околеть. И еще золото перетаскивать надо. А если вместо поклевки сардины неожиданный шквал налетит? Что тогда? Зачем этот глупый риск?
У Бена Ганна было много дерева. Много козьих шкур. Много времени. Отчего он не сладил лодку больших размеров, надежную и устойчивую? Жизнь-то одна, рисковать ею совсем не с руки, особенно с учетом обретенного громадного богатства.
А если без рыбы жизнь не мила, так на острове приливы высокие. Схлынет вода – в лужах непременно и рыба останется, и моллюски, и ракообразные. Везде и всегда остаются. Если выложить в затопляемой приливом прибрежной зоне самую примитивную загородку из камней или плетень поставить – уловы возрастут многократно, собирай без всякой лодки, устраивай по четвергам рыбный день…
Челнок Бену Ганну не нужен.
Абсолютно.
Челнок сочинил Хокинс.
Но почему он в таком случае не выдумал что-то более мореходное и удобное в эксплуатации? Пирогу, например, выдолбленную из древесного ствола? Вернее, выжженную, топор Бен Ганн еще мог отыскать в блокгаузе, а долото или тесло едва ли…
Однако воображение Хокинса породило вот какое чудо:
«Был он легок и подвижен, но вместе с тем до такой степени кривобок и вертляв, что управлять им не было возможности. Делай с ним что хочешь, из кожи лезь, а он все кружится да кружится».
Пирога, хорошо слушающаяся весло, не годилась. На пироге какие приключения? Подплыл, перерезал канат, уплыл… Скукота, никакой романтики.
Челнок дает куда больше возможностей продемонстрировать свой героизм в экстремальной ситуации. Обратно на берег не выгрести, течение и волны играют челноком как хотят, а Хокинсу хоть бы хны – задремал в челноке и спит. И «Адмирал Бенбоу» во сне видит! Ну разве не герой?
Но плавать герой не умеет, это очевидно: «Однако, поравнявшись с Лесистым мысом, я понял, что неминуемо пронесусь мимо, хотя действительно берег был теперь от меня всего в нескольких сотнях ярдов. Я видел прохладные зеленые вершины деревьев».
До берега рукой подать, Хокинс мучается от жажды, но искупаться, добраться до острова вплавь упорно не желает. Ему надо попасть на борт «Испаньолы» и застрелить Израэля Хендса.
* * *
Но если челнок не существовал в природе и Хокинс не мог приплыть на борт «Испаньолы», – значит и Хендса он не застрелил?
Не застрелил.
Зачем же добровольно повесил на себя душегубство?
С точки зрения психологии мотивы Хокинса вполне понятны.
Мы на основании убедительных улик доказали, что Джим уже стрелял из пистолета в живых людей, и даже попадал. Но об этих подвигах по вполне понятным причинам рассказать нет возможности…
А ничего знаменательного в борьбе с пиратами Джим не совершил, не сложилось… В битве за блокгауз был на вторых ролях, заряжал для стрелков мушкеты. А когда схватился за катласс и отправился на вылазку – опозорился, споткнулся и покатился со склона холма, и только так спасся от тесака Джоба Эндерсона. Хокинс, разумеется, без стеснения изложил бы в своем мемуаре, как он нашинковал Эндерсона мелкими ломтиками, бумага все стерпит. Но слишком много оставалось живых свидетелей его позора.
И вот ситуация: Джим Хокинс сочиняет свой мемуар. Как любой нормальный мемуарист, он желает выглядеть в глазах будущих читателей лучше, чем был на самом деле… Героем хочет выглядеть. А возможности нет… Про настоящие свои подвиги лучше умолчать, а все остальное на героизм не тянет. Даже придуманный эпизод с яблочной бочкой не тянет. Ну подслушал, ну молодец… Однако шпионить за пиратами все же далеко не так героично, как рубить их тесаком или поражать меткими выстрелами…
Активная фаза противостояния идет к концу, возможностей продемонстрировать миру свой героизм все меньше. И Хокинс сочиняет от начала до конца эпизод с захватом «Испаньолы», причем действует в том эпизоде в гордом одиночестве. К черту живых свидетелей, еще сболтнут невзначай, как всё было на самом деле. А вот мертвые Хендс и О′Брайен – самое то.
Мертвые, как известно, не кусаются. И трепать языками не склонны.
* * *
Можно, конечно, пойти привычным путем: пройтись по фактологии, разобрать по косточкам, по мелким деталям все действия, якобы совершенные Хокинсом во время рейда на «Испаньолу», – и вынести однозначный вердикт: врет!
Но, честно говоря, надоело… Вычленять из текста мелкое вранье Хокинса легко, но скучновато.
Попробуем для интереса другой метод исследования. Проанализируем не фактологические нелепости, а саму манеру повествования.
Она, манера, кардинально меняется в главах, описывающих рейд на «Испаньолу».
Когда Хокинс описывал то, чему и в самом деле был свидетелем, он обходился без книжных красивостей, столь излюбленных романистами восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века.
У них, у романистов, все романтично. Затянутые на страницу-другую красивые описания гор, ущелий и водопадов. Гипертрофировано-бурные эмоции героев. Диалоги, по сути состоящие из произносимых по очереди длинных монологов – мало касающихся предмета беседы, зато полных словесных красивостей. Штампы, кочующие из романа в роман: например, если надо развязать руки пленника, никто с узлами веревки возиться не будет. И аккуратно перерезать путы не будет – обязательно рассечет одним взмахом клинка. Плевать, что чуть дрогнет рука – и хлынет кровь из рассеченной заодно артерии. Зато красиво и эффектно…
Повествование Хокинса романных красивостей лишено абсолютно. Он описывает, что видит, – тем же стилем, те же языком, на котором говорит и думает. Скуповато описывает, но точно. Без романных словесных выкрутасов. И персонажи мемуара говорят, как живые люди в реальной жизни, – никаких выспренних монологов на пару страниц.
