Утром (сейчас Алексу это могло бы показаться смешным, сохрани он способность смеяться) он обошел все подворье, игнорируя легкую боль в паху, почему-то уверенный, что обнаружит висящий на сучке или гвозде – забытый кем-то – портативный приемник, настроенный на иностранную волну… Глупец.
…Боль ударила снова. Он завыл – тонким, еле слышным звуком, просачивающимся сквозь плотно сжатые зубы и губы. Крик – настоящий, оглушительный и душераздирающий – рвался наружу, начинаясь где-то в мошонке, словно стиснутой раскаленными клещами. Алекс понял, что не выдержит, что заорет на всю Спасовку, – и схватил первое, что подвернулось под руку. Это оказалась бухточка тонкой, гибкой проволоки, называемой авиамоделистами кордом. Он пихнул ее в рот, стиснув челюсти. Что-то хрустнуло – то ли корд, то ли его зубы.
Голос говорил с укоризненной интонацией, слова были прекрасно слышны, одно из них повторялось часто. Звучало оно для Алекса примерно так: «эвханах», причем последний слог произносился как сильный выдох.
Потихоньку боль отпустила.
Полчаса назад Алекс, повинуясь голосу (а попробуйте-ка не повиноваться кому-то пусть и невидимому, но цепко держащему вас за яйца!), отыскал этот самый корд на заваленном всяким хламом чердаке. Он совершенно забыл о существовании провалявшегося там много лет пакетика… С трудом вспомнил – подарили ему в детстве модель самолета с крохотным двигателем внутреннего сгорания, в комплект входила и бухта корда. Даже не модель, а чертежи и набор материалов для ее изготовления. Самолет Алекс так и не собрал – в отличие от Гнома, слесарничать и столярничать он не любил. Коробка с деревяшками-заготовками куда-то канула, моторчик тоже – а вот корд сохранился. И голос о нем знал.
Следующий приказ понравился Алексу гораздо меньше – и он не стал его выполнять, пережив уже два приступа дикой боли. Имелось сильное подозрение, что третий пережить не удастся – или Алекс сделает то, что от него хотят, или сдохнет.
А пока, в короткий период облегчения, перед глазами вновь встала все та же картина – гигантский карьер и падающая с уступа на уступ объятая пламенем машина.
Алексу казалось, что этот огненный ком – он сам, его разум, проваливающийся все ниже и ниже, а у карьера нет дна. Вместо него пустота. Бездна. Какая-то часть сознания осталась еще наверху, над краем обрыва. И смотрит на все со стороны, и отдает себе отчет в кошмарности происходящего, хотя связана с тем, что падает, неразрывным тонким тросом. Длинным тросом, – но грозящим в любую секунду натянуться и увлечь за собой в бездну…
Кульминации третьего приступа он не стал дожидаться. Деревянными шагами прошел в кладовку. Надавил рукой на одну из досок низкого потолка. На вид она не отличалась от прочих, но не была прибита и легко поднялась. Алекс привстал на цыпочки и пошарил в открывшемся тайнике. Нащупал и вытащил увесистый сверток. Принес в комнату и положил на стол, рядом с кордом – на пластиковой упаковке того четко отпечатались следы зубов.
Он не был дураком, Алекс, – в противном случае Первым Парнем не станешь – и недостаток образования отчасти замещал хорошей интуицией и умением многое заимствовать, общаясь с людьми культурными и знающими…
А сейчас – за тот короткий промежуток времени, пока боль исчезла и голос ничего нового не потребовал, – на Алекса вообще снизошло какое-то озарение. Он понял все или почти все: что слова, произносимые голосом, не важны, что это просто средство расшатать какие-то защитные барьеры в мозгу и открыть его для прямого внушения; что боли в паху на самом деле нет и никогда не было, что она внушена ему точно так же, как и приказания голоса, – и именно поэтому от несуществующей боли не помогут ни врачи, ни лекарства; что из ловушки нет выхода… Еще Алекс понял, что все последние годы – а не только сегодня, схваченный неведомо кем за мошонку – он занимался вовсе не тем, чем хотел. Что, например, ему совершенно не нужны и неинтересны прилежно трахаемые почти каждую ночь мочалки, что он давно, года три, не меньше, любит Аделину и что…
Тут трос натянулся.
И увлек Алекса в бездну.
Человек, уверенными движениями разорвавший бумагу свертка, остался Александром Шляпниковым уже в весьма малой степени.
В свертке лежали гранаты Ф-1, в просторечии именуемые «лимонками». Пять штук. Детонаторы отдельно, каждый завернут в свою промасленную тряпочку. И гранаты, и детонаторы были старые, копаные. Однако ржавчины на них не осталось – отмочена в керосине и счищена. Но металл изъязвляли ямки разной глубины от ушедшей коррозии.
Гранату, выглядевшую лучше других, похожий на Алекса человек сразу отложил в сторону.
2
Кравцов мчался к месту встречи, нарушая все правила и ограничения скорости. В результате пришлось ждать минут двадцать, высматривая на ведущем из Питера шоссе знакомый «сааб» – пепельница наполнилась сигаретами, закуренными и тут же потушенными.
Паша подъехал не на «саабе». Огромный черный джип, взвизгнув покрышками, остановился рядом с «Антилопой». Человек, сидевший за рулем, был Кравцову незнаком. С переднего пассажирского места вышел Козырь – как показалось, до странного медлительно. Кравцов метнулся к нему.
– Как все произошло? Куда смотрела твоя трахнутая охрана? – набросился он на Пашку.
– Поехали вместе. Но пути расскажу, – медленно сказал тот. И попытался сесть за руль «Антилопы».
Тут же рядом возник водитель джипа. Именно возник – только что сидел там и как-то вдруг оказался рядом. Сказал жестко, взяв за рукав:
– Нет, Павел Филиппович. Хотите ехать вдвоем – езжайте. Но вы – пассажиром.
Кравцов при одном взгляде на этого человека догадался: он, «охотник». На вид совсем не супермен-Терминатор: лет тридцати, худощавый, среднего роста, узкий в кости. Но сомнений не возникало. Кравцов лишь сейчас осознал – не разумом, а убедившись воочию, – что значат часто употребляемые романистами слова: «глаза убийцы».
Пашка спорить не стал. Неловким, угловатым движением сел на пассажирское место. Кравцов уже понял, что его друг пьян – внешне не слишком заметно, но весьма сильно.
Это казалось странным и диким. Козырь даже много лет назад – когда лихо выпитый стакан портвейна считался в их компании признаком взрослости и мужественности – пил более чем умеренно. И ныне не злоупотреблял… А когда говорил о спившихся былых дружках-приятелях, в голосе слышалась ничем не прикрытая брезгливость.
«Антилопа» неслась в Спасовку. Джип «охотника» держался сзади. Пашка говорил медленно, без всякого выражения:
– Около одиннадцати ей позвонили. Поговорила, сказала охранникам, что должна отъехать на часок по моей просьбе. Посадила детей в свою «Оку» и уехала. Я ей не звонил. И никого другого не просил.
Кравцов ничего не понял.
– Постой… Почему тогда похищение? И чем, вообще, там занимались эти орлы из охранного? В нарды играли?
– Действовали п-по инструкции, – сказал Козырь так же медленно, споткнувшись языком на простом и коротеньком слове. – Один поехал с ней, второй остался смотреть за домом. Через час никто не вернулся. Через полтора – тоже. Оставшийся м-мудак позвонил своему коллеге на мобильный… Тот не ответил. Вопреки всем инст… инструкциям. Тогда он связался со мной.
