– Точку невозвращения мы прошли не в двадцать первом веке и не в двадцатом. В девятнадцатом! Пар и электричество, – казавшиеся благом, на деле оказались двумя смертельными бациллами, попавшими в организм цивилизации. После создания паровой машины Уатта стало лишь вопросом времени появление всех смертельно опасных игрушек человечества. И Катаклизм в том или ином виде стал неизбежным.
Он сделал паузу и значительно посмотрел на меня, на Алису: ну-с, молодые люди, может, вы желаете что-то сказать в защиту смертельных бацилл, пара и электричества? Не знаю, как с паром, но полезность электричества Алиса вполне могла бы засвидетельствовать: отключение сегодня случилось внеплановое, и ужинать пришлось холодными остатками обеда. Но девушка промолчала, и отдуваться пришлось мне – слушатели профессора должны не только почтительно внимать речам мэтра, но также задавать вопросы и высказывать возражения.
– Опасные игрушки – это атомные бомбы и ядерная энергетика? – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
– И они тоже. Но разве только они? Игры с климатом, аукающиеся порой через сотню лет самыми непредсказуемыми последствиями. Космические аппараты, превратившие в решето озоновый слой. Манипуляции с генами, давшие новый толчок эволюции, – но эволюции извращенной, основанной на противоестественных принципах. Список долгий, а началось всё с паровой машины Уатта. И с опытов Фарадея, сделавших возможной постройку электрических двигателей и генераторов.
– Значит, остановить прогресс следовало в девятнадцатом веке? Разгромить лабораторию Фарадея, разломать приборы, а изобретателя заставить придумывать усовершенствованную упряжь для повозок?
Мое саркастическое замечание о родоначальнике электродинамики профессор пропустил мимо ушей, он был выше этого. А дату остановки прогресса сдвинул на век раньше:
– Не в девятнадцатом веке, юноша, – в восемнадцатом! В девятнадцатом стало поздно, ядовитое семя дало плоды!
Он продолжил развивать тему, и выяснилось, что сеятелями ядовитых семян были просветители-энциклопедисты, что восемнадцатый век, по крайней мере первая его половина, – действительно Золотой век в истории человечества, а сейчас мы волей-неволей вернемся к тому, с чем неразумно расстались в столетия, последовавшие за Золотым: к лошадям и парусам, к умеренному земледелию без удобрений и ядохимикатов, с естественным восстановлением почв. Только вернемся на окончательно загаженной планете и с непоправимо изуродованным генофондом.
В чем-то профессор прав, спору нет. По крайней мере, конные заводы развиваются весьма бурно, и на улицах Питера пролетку извозчика, пару лет назад казавшуюся экзотикой, теперь можно встретить чаще, чем мобиль. А на Адмиралтейских верфях недавно завершилось переоборудование танкера «Ангара» – главным движителем нефтевоза стали роторные паруса.
Только не сказал бы, что это возврат в Золотой век, скорее вынужденные меры, вызванные бедой… Люди могут по необходимости целый месяц пересекать океан на паруснике, но теперь уже не забудут, что когда-то делали это за два часа на стратоплане. Да и сам профессор, зажигая сегодня свои «коптючки», не очень-то радовался – напротив, ругал на все корки внеплановое отключение.
Но профессора уже понесло… Понесло и вынесло в безбрежное море исторических аналогий, где он чувствовал себя уверенно, словно капитан-судоводитель первого класса.
– Большая ошибка думать, что в человеке изначально заложено желание окружать себя все более сложными устройствами – то, что мы называем стремлением к прогрессу. Люди изначально стремились удовлетворить свои базовые потребности в еде, тепле, комфорте, сексе, – а технический прогресс всегда был лишь удобным способом для этого. Как только он переставал срабатывать или плата за прогресс становилась слишком велика, его без колебаний отбрасывали.
«Есть и другие способы удовлетворения базовых потребностей, – удрученно подумал я. – Например, выслушивать каждый вечер скучные лекции… Интересно, знает ли светило социологии, что я сплю с Алисой? Если и знает, абсолютно игнорирует сей факт, не снисходит с академических высот к столь мелким проявлениям жизни социума».
В качестве примера остановки прогресса профессор привел Океанию. Оказывается, первоначально заселили ее многие тысячелетия назад люди довольно цивилизованные – по тем временам, конечно. Находившиеся в бронзовом веке, даже вступавшие в железный, имевшие уже достаточно сложное общественное устройство, – в то время как большую часть Земли населяли примитивные племена дикарей, остающихся в веке каменном.
Но вот беда – на атоллах не оказалось руд металлов, никаких. Почти все технологии стали бесполезны. Прогресс застыл, не ища обходных путей. Не было стимулов искать эти пути (импорт металлов, например) – вокруг благодатный климат, плодородная земля, изобильный океан. К чему покупать привезенный из-за океана бронзовый топор, стоящий целое состояние, если, поработав несколько часов каменным над саговой пальмой, можно обеспечить себя запасом еды на полгода?
В результате тысячелетия спустя европейские ученые изумлялись, наблюдая за жизнью некоторых народов Океании. Имеются государства: короли, министры, налоги, даже валюта, – при том, что материальная база характерна для самого примитивного племенного устройства: орудия из кости, камня и раковин.
Жаль, что у нас не растут саговые пальмы, мог бы я сказать профессору. Без них прогресс останавливать рановато. Да и в Океании уже не растут, там сейчас ничего не растет и никто не живет, все смыто цунами-убийцами, и даже коралловые кольца атоллов разрушены проснувшимися вулканами…
Из Океании мысль профессора двинулась на юг, в Австралию. Там, оказывается, имела место не просто остановка прогресса – прямой регресс. Первооткрыватели южного континента умели строить мореходные суда, изготавливать достаточно совершенные орудия труда и оружие. Умели – и полностью утратили свои умения. Вторично открывшие Австралию европейцы нашли аборигенов, плававших на утлых челноках из кусков коры, а то и на примитивных плотиках из двух-трех бревен, а другие племена, жившие в глубине континента, позабыли даже искусство создания столь примитивных плавсредств. Какие уж тут путешествия между континентами, для первопроходцев билет в Австралию оказался в один конец. Прочие технологии постигла та же участь…
– Зачем ткацкий станок, если можно круглый год ходить голышом и не мерзнуть? – риторически вопрошал профессор. – Зачем лук и стрелы, когда вокруг стада мирных сумчатых животных, неспособных ни убежать, ни защититься, – подходи и убивай палкой? Зачем?
Последний свой вопрос профессор адресовал лично мне, сопроводив его указующим жестом.
Я пожал плечами и ответил в том смысле, что убивать сумчатых палкой мне не доводилось, но кенгуру во франкфуртском зоопарке когда-то видел – по-моему, вполне шустрые звери, способные заставить человека с палкой поискать более совершенное орудие охоты.
– Ерунда, – отмел мой довод профессор. – Кенгуру потому и уцелели, что обладали редкой для сумчатых способностью к быстрому передвижению. Восемьдесят процентов видов австралийских животных европейцы уже не застали – облик этих крупных малоподвижных существ восстанавливали по обглоданным костям, найденным вокруг древних стоянок аборигенов.
