— Что ж, влюбиться так влюбиться! — вздохнула она с чинной покорностью уроженки Бордо и потянулась. — Ты не намажешь мне спину?
Она перевернулась на живот и расстегнула лифчик. Я втер крем ей в спину, не отрывая глаз от Жан-Пьера. Волоча ноги по песку, тот печально слушал гудки автоответчика.
— Понимаю, он, наверное, кажется тебе странным…
— Нет.
— Да? А почему?
— «Все характерные особенности поведения, объективно наблюдаемые у гусей, потерявших своего партнера, — зевая, прочитала она на память, — в значительной мере проявляются среди людей, удрученных расставанием».
Вдруг Жан-Пьер издал вопль, выпустил телефон из рук прямо в воду и прыжками помчался к нам, размахивая руками, словно ветряная мельница.
— Конрад Лоренц, «Агрессивность», глава одиннадцатая. — закончила цитировать Валери, перевернувшись на бок и опершись на локоть.
С багровым, искаженным от боли лицом он рухнул прямо на ее завтрак и задрал ногу. Потом грубо сорвал с Валери лифчик и обвязал его тугим жгутом вокруг лодыжки. Я только хмыкнул: мне-то казалось, что я подам им на блюдечке неспешную любовную историю, роман при свете костра у горного уступа, где они раскроют друг дружке свои разбитые сердца.
— А трусы мои тебе не нужны, господин Чурбан? — закричала Валери, отбросив прочь полотенце, которым я хотел было прикрыть ее грудь.
— Морской дракон, — запыхавшись, прохрипел Жан-Пьер. — Такое со мной уже однажды было в Раматюэле. А я аллергик… Я… У меня в комнате есть телефон моего врача…
И он боком заполз на купальный матрасик, его била дрожь. Да, в таком путешествии подобный тип — отнюдь не подарок.
Надув от ярости щеки, Валери вскочила на ноги, напялила свою тенниску и не слишком вежливо заметила мне:
— Как видишь, при прочих равных условиях мои гуси для меня предпочтительнее.
И она бросилась по узенькой дорожке, тянувшейся вдоль пляжа за шеренгой эвкалиптов. Я уже начал было думать, что на том наше путешествие и закончится, когда она возвратилась с симпатичным парнем и тот мне помог дотащить нашего атташе до своего такси.
— Мне больно, — стонал Жан-Пьер.
— Пустяки, обойдется, — успокаивал я.
На нашем пути курортники переставали играть в волейбол, и мне было стыдно нести, как мешок, по пляжу моего недотепу в костюме льва пустыни с лифчиком вокруг лодыжки. Я стыдился и переживал за него.
— Тебе сейчас везти в поликлинику, мисью, — повторял шофер. — Там тебе лечить.
Я злился и на него тоже — за его уродский выговор, оскорблявший мой родной язык. Я бы с удовольствием подрался с ним по-мужски, как араб с арабом, в моем положении это был бы единственный способ нормально пообщаться с кем бы то ни было, потому что мне все обрыдло, обрыдло, обрыдло. Жан-Пьера я бросил, как тюфяк, на сиденье старого «пежо», и он замычал в истерике:
— А… А мой телефон?
— Дерьмовая жизнь! — подытожил я.
Он снова принялся клацать зубами, а потом потерял сознание, уронив голову мне на плечо и трясясь в разъепанной четырестачетверке по всем ухабам проселочной дороги. Валери права: этот тип — кастрюля, дырявая кастрюля. Она перегнулась через атташе и схватила меня за руку, так мы и доехали, пихая друг на дружку этого беднягу, которого мотало между нами. То, что она так же раздражена, как и я, меня немного успокоило, хотя мы не проронили ни слова. Меж нами действительно что-то происходило, хотя что именно, не могу сказать, но ничего подобного я раньше не испытывал. Ведь мы же встретились: она, после долгих лет бессмысленной зубрежки кончившая гидом, и я, потерявший годы и годы, ломая автомобили и скучая до слез по оставленной школе. Мы дополняли друг друга: два неудачника по бокам третьего — атташе-смертельный-номер, которого хотелось отослать назад в его страну с письмецом для его жены. Но я не умею долго быть эгоистом, возможно, потому, что мне нечего защищать.
Я выпустил руку Валери. Одновременно со мной она сжала пальцами коленку бредившего Жан-Пьера, которого мучили кошмары, и этот жест заставил меня полюбить ее еще сильнее. В конце концов именно чего-то подобного я от нее и добивался: чтобы она нянькалась с этим великовозрастным младенцем вместе со мной, чтобы мне удалось хоть ненадолго почувствовать себя отцом. Может, такие желания приходят из детства, не знаю, но и она тут сыграла не последнюю роль: я чувствовал, что и ей, и мне необходимо что-либо поосмысленнее передка, чтобы любить друг друга.
Я взволнованно пялился на нее, как вдруг заметил, что нашего атташе раздуло. Да, такая аллергия — отнюдь не шутка, его отек норовил заслонить нам обзор, и я отвел глаза (из осторожности, чтобы не прыснуть). Валери тоже, должно быть, вообразила, что он будет раздуваться и раздуваться, пока не раздавит нас о бока машины. Послышался какой-то сдавленный кроличий писк: она тоже пыталась подавить приступ смеха, и для моих ушей он прозвучал как сладкая музыка — так хихикают подельщики. Вероятно, в подобную минуту я не имел права чувствовать себя счастливым, однако никогда не знаешь, где несчастье подкарауливает тебя самого, а потому счастье следует подбирать везде, где оно плохо лежит. Такова моя философия, и хорошо, что теперь есть кто-то еще, кто ее разделяет…
Поликлиника оказалась новеньким зданием на холме и выглядела гораздо роскошнее, чем диспансер Святого Иосифа в Марселе-Северном. Доктор в безукоризненно белом халате принял от нас и погрузил пострадавшего на тележку, а затем возвратился, чтобы спросить наши имена и заполнить карточку.
— Это мой приятель, случайный попутчик. — сказал я.
— А вы кем ему приходитесь? — спросил он у Валери.
— Я владелица лифчика.
Он поднял голову и проворчал, что жгут из ее бюстгальтера слишком затянут и пациент рисковал получить гангрену. Валери уточнила, что он, кроме всего прочего, аллергик, но ей неизвестны противопоказания. Ну, укол-то ему уже сделали, успокоил нас врач, а дальше будет видно. Он ушел, забыв прихватить заполненные нами бланки.
Я шепнул Валери на ушко, что нахожу его странноватым; она заметила, что сейчас, слава Богу, не рамадан, а то в прошлом году ее отцу оперировали мочевой пузырь во время поста, и хирург потерял сознание, зашивая разрез. Чтобы немного отвлечься от дурных предчувствий, я спросил ее, чем занимается ее отец. Она отвечала, что он тоже врач, но бросил практику из-за пьянства. А теперь занимается садоводством. Нет, не для денег, а от отчаяния: после смерти жены ¦ мир для него перестал существовать.
Меня охватила страшная грусть, так как на ум взбрело, что умри сейчас Жан-Пьер на своей каталке, земля не прекратит вращаться. Его Клементина станет вдовой, что гораздо престижнее развода, а лотарингская родня хоть и погрустит — не без того, — но они-то помнят семнадцатилетнего будущего писателя и совсем не знали атташе по гуманитарным проблемам, пентюха-неудачника с его чемоданчиком, радиотелефоном и бейсбольной каскеткой; вот он-то станет моим личным усопшим, я единственный, кто не устанет оплакивать его такого, какой он сейчас; но мне полезно было бы кого-нибудь оплакивать. На этого, по крайней мере, я очень рассчитывал, и после него осталась бы пустота, потому что он бы покинул меня не по своей воле.
